– Открывай!

Ун открыл глаза, с ужасом поняв, что задремал стоя, выпрямился, повернулся. К счастью, это была не проверка. К нему быстро приближались двое – солдат и какая-то девушка, с необыкновенно длинными волосами.

– Птица, да что ты застыл? – спросил солдат с раздражением. – Не Птица, а курица, ты давай…

Не дойдя до Уна шагов десяти, солдат понял, что ошибся. На лице с единственным темным пятном на лбу в одно мгновение успели сменить друг друга испуг, удивление и возмущение.

– Пастушок? Ты что тут делаешь? Где Птица? – Ун теперь узнал его, это был рядовой не то из второго, не то из третьего патруля.

– Болеет.

– Тощий, балда, предупредили бы хоть, – фыркнул солдат, но без злобы, лицо его стало спокойным и даже неуместно веселым, он нагло сунул руки в карманы, – ладно, потом ему наподдам. Открывай.

Ун внимательно посмотрел на солдата и на девушку, которая все смущенно пряталась у него за спиной.

– Тебе надо расписаться в журнале посещений, а эта…

Ун замолчал, поняв всю глупость фразы, которую собирался сказать. Из-за солдата выглядывала, испуганно хлопая светлыми, почти белыми как луна, глазищами полосатая.

Почему она за пределами зверинца? Сбежала? Одна? Или были еще звери?

Рука потянулась к дубинке. Но солдат, кажется, совершенно ни о чем не волновался и негромко хохотнул.

– Какой журнал, дурила? Открывай, не видишь, надо зверюшку назад пустить, а то вон, помогала мне коробки на складе таскать и притомилась. Не стой ты. Занесло же тебя сегодня… Давай-давай!

Надо было поднять тревогу. Надо было кричать, звать на помощь, но Ун подошел к первой двери, выудил ключ из сумки на поясе, отпер замок, прошел через непроглядный черный коридор стены и открыл и вторую дверь. Полосатая прошмыгнула мимо него, прижимая к груди какой-то сверток, бегом пересекла пустую площадку и скрылась за домишками.

Когда он вернулся на пост, солдат уже ушел. Ун посмотрел в журнале страницу посещений. С семи вечера никто, кроме патрулей, в зверинец не заходил. Наверное, полосатую вывели уже ночью, возможно, в первую смену. Значит, Птица обо всем знал. А кто еще знал? И зачем это все?

Глупый вопрос. Он знал, зачем, и понимал, что именно тут происходило. Дело, разумеется, было вовсе не в коробках. Все очевидно, но в эту очевидность разум его отказывался верить.

Он чуть ли не упал на стул в будке, уперся ладонями в горящий лоб. Невозможно, чтобы раан, пусть даже и раан, мозгов которого хватало лишь на службу в корпусе безопасности, опустился до такого! Ун выпрямился, стукнувшись затылком о стену, но не заметил этого, пораженный неожиданной мыслью. А только лишь этот из второго патруля устраивал ночные походы в зверинец? Кто еще?

Ун хотел бы убедить себя, что не поднял тревогу, потому что был слишком удивлен, но правда заключалась в другом – в трусости. Когда он открывал двери, то еще не знал, но уже чувствовал, что пойти теперь против этого рядового – значит пойти против всех. Стать не просто неудобной помехой, которую стараются не замечать, если могут, а врагом. «Они все знают, – думал Ун, – и даже капитан».

Он почувствовал тошнотворный воздух северного зверинца. Увидел, как отец держит за лапу уродливого, кривого детеныша. И грива его – красное пятно среди угольной пыли, казалась огоньком. «Скотоложцы», – так, кажется, сказал отец.

Капитан Нот не мог, да и не хотел уследить за порядком на севере, а здесь, без должного внимания высших властей, и вовсе превратил свой зверинец в непонятно что.

«Но сержант точно не знает, – эта мысль почему-то обнадежила Уна, – невозможно, чтобы он знал!».

Нет, он не будет ходить и притворяться, будто ничего не видел. Происходящий здесь позор ложился пятном не на зверинец, а на всю империю, и кто-то должен был набраться смелости и прекратить это.

Утром, перед тем как отправиться к Сан, Ун явился к сержанту, который никогда не ложился спать, если его подчиненные дежурили. Тот сидел за столом в своей комнате под бесчисленными фотокарточками в рамках, наверное, близкой и дальней родни, глядел на мелко исписанный лист бумаги, и чесал висок автоматической ручкой.

– В чем дело?

Уну казалось, что он не сможет ничего рассказать, но слова потекли одно за другим. Думал, что рассказ его вызовет гнев, был готов выслушать обвинение в нарушении устава и малодушии, но сержант Тур только покачал головой, глядя куда-то сквозь него, и снова уткнулся носом в свои записи. А потом ответил с жестокой честностью, даже не пытаясь отнекиваться или укрыть правду шуткой или игрой слов:

– Ну, больше одной выводить за ворота не надо. Капитан не лютует, пока ребята не наглеют..:

Дальше Ун не вслушивался, стоял, делая вид, что что-то понимает и, кажется, пообещал передать письмо Сан, когда сержант сложил вчетверо и сунул ему в руку листок, над которым так усердно корпел.

У дверей дома его поджидали Карапуз и еще пара ребят, кажется, там был и Тощий из первой смены, и ночной гуляка. Они ненавязчиво обступили его, преградив дорогу. Заговорил, как и всегда, Карапуз:

– Ходил стучать, шкура?

– Ходил спросить, надо ли еще будет подменять Птицу. А теперь мне пора.

Маска воинственной решительности на лице Карапуза дрогнула, сквозь нее проступило мальчишеское удивление, приправленное недоверием. Он шмыгнул носом:

– Ну, ладно, иди.

Не будь Ун так подавлен, то удивился бы легкости, с которой ему далась эта ложь. Впрочем ложь ли? Ему не о чем было доносить. Здесь все обо всем и так знали. По крайней мере, в корпусе безопасности. И как им не мерзко? Как они живут сами с собой и не стыдятся зеркал? Неужели они не видят, с чем имеют дело? Во что превращаются?

Сан встретила его, как и всегда, у главного входа. Она что-то возмущенно говорила, кажется, об отце, и замолчала лишь, когда Ун передал ей письмо. Объяснять ничего не пришлось. Острые ушки Сан покраснели, она обмахивалась бумагой, словно думала, выкинуть ее или порвать, но в конце концов остановилась у первой же лачуги и с жадностью принялась читать.

«Сан знает?» – подумал Ун и захотел верить, что нет. Спрашивать он все равно не станет. Заговори кто с его сестрами на такую тему – получил бы по лицу. Нет, она точно не может знать.

Ун отвернулся, буквально заставляя себя посмотреть вокруг. Полосатые уже приступали к своим дневным делам. Несколько зверей тащили куда-то балки, самки усаживались в кружки, доставая отрезы ткани, нитки и иголки. Некоторый проверяли прутья для корзин. «Они же совсем не похожи на разумных! Как можно...» – Ун отчаянно пытался найти объяснение, оправдание для своих товарищей, но ничего не складывалось. Может быть, полосатые чем-то отдаленно и напоминали соренов или норнов, но морды их были лишены искры разума, глаза пусты. Все их действия, весь их порядок жизни – все было результатом выработанного, взращенного годами рефлекса. Все было лишь притворством и повторением.

«Вот оно!» – Ун ухватился за возникшую мысль, и не знал, должен ли испытать теперь облегчение или испугаться еще сильнее. Все его товарищи пали жертвой слишком древнего и слишком ловкого обмана. Он говорил, что полосатые не похожи на разумных – и врал себе, и потому был слеп и не замечал опасной ловушки прямо у себя под носом. И ведь мог легко свалиться в нее, как и остальные. Он позволил себе верить, что они не могут обмануть его, он позволил себе перестать их опасаться – опасаться по-настоящему. А отец ведь всегда учил, что нельзя выдавать свою веру за действительность.

Позади раздался торопливый, неровный топот, это запоздавшая Хромая бежала к ним, приволакивая свою изувеченную от рождения лапу. Сразу же захотелось отвернуться, но Ун заставил себя посмотреть на нее. Надо понимать всю опасность. Если бы он жил сто лет назад, не владея теперешними знаниями, то что бы он увидел? Какую-то девчонку, чуть младше его сестер, хромую, изукрашенную темно-серыми полосами. Слишком низенькую и для крапчатых, и для серошкурых, худую от дурной кормежки и вечной суеты. Она бы собирала свою светлую гриву, цвета не то песка, не то пыли в прически по последней моде, носила бы шляпы, вроде той, что никогда не снимала Сан, и лопотала бы на своем ненастоящем языке. Ее бы окружали сородичи, выученные носить мундиры и стрелять.