Он посмотрел в синее, раскаленное небо. Так ли уж надо было тащиться в зверинец в самый полдень? Потом посмотрел на Сан. Девушка все еще сидела на пороге углового сарайчика и сосредоточенно ощупывала брюхо беременной полосатой. . Тут же рядом, лая и галдя, нетерпеливо ожидали своей очереди на осмотр еще пять зверей.

А ведь поначалу все возмущались, когда Сан отрывала их от дел. Они не работали так много, как полосатые на севере или в шахтах, здесь их держали для другого, но и им полагалось выполнять дневную норму. Одним в пошитых вещах, другим, в починенных крышах, вылепленных горшках или выметенном ссоре.

Сан влезала в их распорядок без предупреждения, заставляла показывать старые, уже давно зажившие переломы, стертые лапы, копалась в гривах и назначала вонючую мазь, если находила блох. Полосатые украдкой шипели на нее, смотрели с возмущением, но девушка была упорна. Она вбила себе в голову, что будет лечить даже простые раны зверья, которые и сами прекрасно заживали, и не собиралась отступать. К концу первой недели шипенье сменилось недовольным глухим ворчанием, затем любопытством и приветственными воплями. Теперь они лезли к ней, подтаскивали своих детенышей, восторженно и торопливо что-то объясняя. Уна это коробило.

Пару дней назад он оттолкнул макаку, которая все хватала и тянула Сан за руку. В итоге перепуганного зверя погладили по гриве и долго утешали, а ему сообщили:

– Пока я работаю с пациентами, ближе чем на десять шагов не подходи.

Ун хотел возразить, напомнить, что рааны должны вызывать у полосатых почтение и страх, но смысла в этом не было никакого. Сан становилась хуже сержанта Тура – к нему, по крайней мере, ластились только щенки. И оставалось лишь гадать, как она не испортила своим воспитанием Хромую. Та и теперь стояла на почтительном расстоянии и не смела лаять, пока к ней не обращались. Должно быть, удачная породная линия. Единственное – вечно пялилась на него, и ничего с этим не получалось сделать.

Долгий звериный взгляд не сулил ничего хорошего, и Ун как-то попросил Сан объяснить, почему полосатая смотрит на него вот так, но получил в ответ только насмешку:

– Сам спроси. Зря я тебя учу что ли? Язык простой. Даже полосатые его освоили.

Вот еще! Будет он вести беседы со зверьем. С другой стороны, сколько же ему еще ходить и гадать, чего она так пялится? Из-за этого взгляда ему постоянно казалось, что он вляпался в кучу или в чем-то измазал форму.

Ун быстро убедился, что никто на него не смотрит, что Сан занята своими питомцами, и махнул Хромой. Та удивленно захлопала глазами, потом нерешительно приблизилась, теребя гриву, собранную в пушистую косу.

– Что смотришь? – спросил Ун. Точнее говоря, надеялся, что сказал именно это на зверином наречии.

Кажется, полосатая его поняла и ткнула лапой себя в грудь.

– Да, ты.

Хромая долго молчала, потом взялась за правое ухо, чуть потрепала его и задала вопрос. Язык полосатых, придуманный древним, давно забытым врагом, был примитивен и беден. Одно слово в нем могло значит до пяти вещей или действий – все зависело от интонации. И то, что она сейчас сказала, могло переводиться и как «почему», и как «зачем».

Ун невольно потянулся к своему уху, коснулся обкромсанного края. Ах, вот что ее интересовало. Он решил ответить отстраненно и обще: «Упал», – начал уже вспоминать, как оно там будет по-звериному, но вместо этого до скрипа сжал зубы. Ему вдруг стало понятно, что именно хотела спросить эта полосатая. Не «как» и не «зачем». Она хотела спросить: «За что?». Вот тебе и воспитанная полосатая. Хороша породная линия!

И в северном зверинце, и здесь были немые столбы – там подвешивали любого полосатого, который смел повторять слова за охранниками или врачами. Вокруг столбов из земли торчали железные прутья. На них, точно рыбу на палку, насаживали уши зверей, которые набирались наглости слушать это оскорбление высокой речи. Как она посмела, пусть даже в мыслях, уровнять раана и своих диковатых соплеменников? Подумать, что его могут наказать, как какого-то полосатого! Вот что происходит, когда становишься слишком добр и снисходителен к этим тварям.

Хромая была не лучше остальных полосатых, она была много хуже их.

Любопытное выражение на морде померкло, она начала горбиться, опасливо попятилась, а если могла бы – так и вовсе убежала бы. Ун понял, что стоит и сверлит ее взглядом, тяжелым, злым, почувствовал, как у него ходят вверх-вниз желваки. И как только осознал это – волна гнева схлынула. Какая глупость – чего он ждал от животного? Животное умеет мерить все только своей меркой. Да и не ему исправлять многолетние ошибки в местной дрессировке. Ун гавкнул:

– Упал, – а потом указал на ее хромую лапу, скрытую тканью длинной мешковатой юбки и спросил: – Как?

Страх почти сразу пропал из синих глаз, губы полосатой растянулись в улыбке, и она взялась что-то живо рассказывать. Ответ получился довольно долгий, но из него Ун выловил только пару знакомых слов, «я» и «идти».

– Не понимаю, – покачал головой Ун.

– Она говорит, что родилась такой. Я же объясняла тебе слово «родиться».

Сан подошла к ним, отряхивая руки.

– Я думал, что искалеченных детенышей сразу топят.

– Не заметили при первичном осмотре, – Сан помрачнела, этот разговор ей явно не нравился, – а потом уже решили оставить, раз сама ходит. Дикие порядки. Их и так мало. Никогда не понимала, как у кого-то может подняться рука на такое. Они же очень… Ладно. Нужно заглянуть еще к паре пациентов.

Пара пациентов очень быстро переросла в десяток-другой. Вернувшись из зверинца под вечер, Ун хотел только одного – поесть и выспаться, но перед ужином его вызвал к себе сержант Тур.

– Птица слег с какой-то заразой, пойдешь на пост вместо него во вторую смену.

Стоять в карауле у главных ворот зверинца – само по себе было погано: только там по-настоящему действовал устав и строго-настрого запрещалось даже дремать. Но застрять там с двух ночи до пяти утра, во вторую смену, да еще и после такого утомительного дня – и вовсе пытка. Ун сгоряча подумал, что сержант отыгрывается на нем за ссору с Сан, но не увидел на его открытом лице ни единого признака злорадства. Ему нужно было перепоручить кому-то смену, и он ее перепоручил. Не больше, не меньше.

Ун сказал:

– Слушаюсь, – и в положенный час, за пять минут до пересменка, помятый, заспанный и все еще смертельно усталый пришел к будке у тяжелой железной двери.

– А Птица где? – спросил Тощий, глядя на него с какой-то опаской.

– В госпитале, – ответил Ун, – меня поставили вместо него.

Дежурный быстро выудил журнал, пробежал глазами по странице, щурясь от слабого света лампы, нашел нужную строчку и покачал головой.

– Хм. И правда… – А потом выпалил раздраженно:– Что не предупредили-то?

Ун только вздохнул. Журнал заполнял сержант, записи надо было просматривать при заступлении на пост, но по тону Тощего он понял, кто будет назначен виновным за всю неразбериху. «Что ж, ненавидит меня только четырнадцатый патруль или сразу все – не велика разница».

Ун принял пост, расписался в журнале и встал возле будки. Сначала его бодрила прохлада и комары, но скоро веки начали тяжелеть. Он моргал медленно, приходилось заставлять себя открывать глаза. Хотелось опереться обо что-нибудь, на секунду, не дольше. Но нельзя.

Ун заставил себя посмотреть вверх, начал выискивать созвездия. Вот ведьма То, охотница Ами, тут же вечно не оставляющий ее Странник, хитрец и плут, привязавшийся к справедливой воительнице...

Он никогда не понимал, как и зачем предки разглядели там все эти фигуры. В тех трех звездах на севере опознали копье, а рядом с ним прыгающего кота, жабу и сотни прочих. Теперь же все стало так очевидно. Ему представился раан, сидящий в ночном дозоре в ветках скрюченной, старый ивы. Он кутается в колючий шерстяной плащ. Его голова тяжелеет, перед взором все двоится, и едва-едва получается сдерживать зевоту. Если он уснет, то будет наказан, но не придирчивым офицером. Нет, его наказанием станет смерть или плен. Он – единственный, кто может предупредить укрывшуюся в болоте деревеньку о подходе соренских работорговцев. Ему нельзя спать. И тогда он поднимает глаза к небу и начинает искать там героев, которые для него, безусловно, существуют, и в которых он ищет силу, и находит их – а вместе с ними и силуэты кота, жабы, копья и прочего. Всего того мира, который он знает и которым он ограничен.