– Слишком резко, но уже лучше. Тебе надо больше практиковаться.

Больше практиковаться! Чему? Этому лаю? Хотя в его ли положении теперь изображать оскорбленную гордость? Он плелся через зверинец, полный полосатых, нес кастрюлю с кормом и сам не знал, какое следующее прозвище изобретет для него Карапуз. «Нянька»? «Слуга»? Или, может быть, лучше «Пастушка» уже ничего и не подойдет?

У моста, переброшенного через канал, Уна подстерегли два мелких, худых детеныша, они зачирикали, перебивая друг друга, подпрыгивая, завертелись под ногами.

– Тура нет, – сказал Ун на их языке, и повторил на всякий случай, – нет!

Детеныши притихли и как будто даже поникли. Все-таки сержант слишком избаловал местных щенков.

– Вот, не войте мне тут, – Ун выудил из кармана брюк сверток поломанного печенья, который держал для птиц, и кинул полосатым. Тот что повыше поймал его, прострекотал что-то и побежал, второй бросился вдогонку. Сначала Ун испытал прилив покровительственной гордости, потом – разочарования в самом себе: не хватало только уподобиться сержанту Туру и начать возиться с ними, как какой-то дядя или старший брат, – а когда добрался до «лазарета» и увидел Хромую, которая выскользнула ему навстречу из-под навеса – пожалел, что так необдуманно расстался с угощением. С такой радостью его, наверное, приветствовал только Пушистый, и не угостить пса всегда казалось почти преступлением.

За Хромой вышел молодой полосатый с густой, серой гривой и рыжими разводами на морде и лапах – не то сын, не то племянник Умирающей. Он часто навещал ее, но никогда не оставался, если приходили рааны, и сложно было понять, что значил его уход – почтение или крайнюю форму неуважения. Но зыркал он своими темными глазами не очень-то добродушно.

Вообще, глаза полосатых пугали Уна больше всего. В них словно должен был найтись разум, но в полупрозрачных, серых или синих глазах, он как будто не мог ни за что зацепиться, а в непроницаемо-карих для него не хватало места. Оставались только примитивные, простые эмоции: страх, желание, удивление – ничего сложного, ничего многогранного.

Ун передавал Хромой кастрюлю и смотрел прямо в эти ее пугающие, пустые, почти бесцветные глаза. Сейчас он был готов смотреть вообще куда угодно, лишь бы не на Умирающую, хотя и знал, что все равно придется и что он лишь оттягивает неизбежное. От него будут ждать подробный и точный доклад.

Как и всегда, первое, что встретило его под навесом, был запах. Пахло здесь не зверинцем, к нему Ун уже привык, а чем-то сладковато-приторным, почти кислым, выбивающим непрошенные слезы и заставляющим морщить лицо и крепко сжимать губы. И это было странно, ведь Умирающая не лежала в своем навозе, ее обмывали, под ней меняли покрывало. Но от нее все равно воняло, как от мертвечины на солнце. Лапа зажила, даже повязку больше не накладывали, болезнь же ушла вглубь. Умирающая таяла день ото дня, полосы ее обнимали рельефы костей, выступавших из-под тонкой, шелушащейся кожи.

Ун присел рядом с лежаком, аккуратно повернул голову зверя, стараясь ее почти не касаться. Щеки полосатой впали еще сильнее, хотя вчера казалось, что дальше уже некуда, черные круги вокруг затуманенных, отупевших глаз стали темнее, дыхание – как будто прерывалось. «Сейчас пройдет кризис, и она начнет набираться сил», – так сказала Сан. Она делала невозможное, поддерживая в Умирающей жизнь, это было сродни чуду, и Ун никогда не видел ничего более жестокого.

Он отряхнул руки, поднялся, вышел под небо, позволив себе глубоко вздохнуть, и надеясь, что плотный ком тошноты, ставший поперек горла, рассосется. Позади зазвучало приглушенное, причмокивающее прихлебывание – это Хромая взялась поить Умирающую бульоном. Наверное, хуже запаха был только этот звук.

Его приходилось слушать минут десять, иногда больная кашляла, иногда начинала захлебываться. Но сейчас все стихло очень быстро. Ун увидел растущую на земле тень, повернулся – Хромая подошла к нему и указала на угол двадцать третьего квадрата, шепча что-то. Впрочем, перевода тут не требовалось.

Из-за крайней лачуги выглядывал, присев на корточки, немолодой самец с желтоватой гривой. Его выцветшие полосы напоминали плохо зажившие беловатые шрамы.

– А вот и наш таинственный гость.

Сан ему всю плешь проела насчет странного полосатого, который следил за «лазаретом». А оказывается вот он какой, зверь как зверь. И чего столько шума? Ун посмотрел на Хромую. Она испуганно хлопала глазами и мяла в пальцах какую-то тряпицу. Впрочем, если теперь не разобраться со всем, пока есть возможность, Сан ему уже никогда покоя не даст.

– Эй, стой, – громко приказал Ун по-звериному.

Полосатый ощерил пасть, плюнул пару неразборчивых, но, если судить по тону, злых слов. «Ах ты паршивец», – у Уна все заклокотало внутри от возмущения, он еще и шагу сделать не успел, как зверь сорвался с места и побежал.

– Стой!

Ун кинулся за ним, завернул за угол, успев заметить, как полосатый протиснулся между двух сараев, и усмехнулся. Хитрый маневр, но он знал, куда ведет та дорога, и торжествующе улыбнулся, когда выскочил прямо навстречу беглецу и увидел удивление и неверие на морщинистой морде. Какой-то секунды не хватило, чтобы схватить полосатого. Зверь извернулся, шипя, и опять побежал.

«Не уйдешь», – подумал Ун. Никогда прежде ноги его не неслись так легко, а дыхание не оставалось таким ровным. Пять шагов, четыре, три – расстояние все сокращалось, а потом носок ботинка ударился о что-то, и мир начал крениться. Ун успел только взмахнуть руками и чуть развернуться в полете, чтобы удариться о землю не лицом, а боком. Его протащило вперед, ободранные колени и правая рука заныли как от ожога. Он попытался подняться, но сделал это слишком резко и быстро, и покачнулся – в глазах на миг все потемнело, да и бежать уже не было смысла – полосатый скрылся из виду.

Ун сел, потер отбитое плечо, ощупал колени. Кажется, обошлось без переломов. Да и после драки с сыскарями – волноваться из-за такого пустякового падения было даже стыдно. Ун и не волновался. Лицо его кривилось не от боли, а от досады. Близкая победа скисла так быстро!

А потом все стало еще хуже. Он оторвал взгляд от земли и увидел три любопытные морды, глядящие на него через дверной проем будки. Полосатые попытались скрыть улыбки, но чуть-чуть не успели.

В первый момент Ун захотел вскочить, отстегнуть дубинку и пройтись по этим довольным мордам, чтобы знали, над кем можно смеяться, а над кем нет. Рука уже потянулась к поясу и остановилась. Он вспомнил норнов. Сколько возмущался древним обычаям и дикости их нравов, а сам недалеко ушел. Звери есть звери, какого понимания от них можно ждать?

Ун встал, подчеркнуто неторопливо отряхнул штаны и рубаху и пошел назад, стараясь не думать о произошедшем. Это сущий пустяк. Нелепая, неприятная случайность.

Он почти успокоился, но Хромая, и без того встревоженная, перепугалась еще сильнее, когда увидела его. Она чуть приоткрыла пасть, и нижняя челюсть легко задрожала в какой-то отвратительной, нелепой пародии на жалость. Жалость эта уколола Уна больнее любого смеха. Как она смела его жалеть? Как смела, смотреть сверху вниз с этой своей жалостью? Это их всех, обделенных мозгами, надо жалеть, а не его! И с чего вообще его жалеть? Она что, видела что-нибудь? Невозможно.

Забрать кастрюлю и уйти, к черту их всех. А Сан пусть работает кто-нибудь еще. Хватит с него быть на побегушках.

Хромая тем временем подковыляла к нему, протянула лапу, схватила за плечо. Он хлопнул ее по тонким пальцам. Она замерла, отпрянула, а потом снова схватила за короткий рукав.

Ун чуть наклонил голову, пытаясь понять, что там такое, и в этот раз позволил себе выругаться. Зеленая ткань разошлась по шву прямо над эмблемой корпуса безопасности: дыра получилась заметная и длинная, видимо он зацепился за камень или корягу. «Какой барашек тебя боднул, Пастушок?» – Ун слышал голос Карапуза, и уже заранее злился. А не увидит это Карапуз – так заметит кто-то другой и донесет. Мелочь, ерунда, но и она станет для них новой причиной, чтобы презирать его еще сильнее. Взрослые рааны, а хуже детей. Карапузу это еще можно простить, но остальным?