Ун просто был рад видеть, как охранник согнулся, и как кровь из его сломанного носа брызнула на стену. Он успел ударить еще дважды, прежде чем его схватили, а перед тем оказался на полу — смог извернуться и пнуть болтуна со всей силы. Правда, целил в голову, а попал в шею – но тоже неплохо.

Что-то там в хряке хрустнуло. Да как хрустнуло! Как сухие ветки хрустят в шторм.

Так бы слушал и слушал.

Глава ХХ

Ун лежал на койке и смотрел в обшарпанный потолок камеры. Сторожа не стали бить по лицу, но на этом их милосердие и закончилось. Они мастерски отходили его по животу и ребрам, так что в первые часы даже дышать было больно. Но прошло полдня, телу стало как будто легче, только вот душу начало скрести мерзкое осознание собственной глупости.

Сторожа! Разумеется, это были никакие не сторожа. Сыскари тайной службы его величества собственной персоны. И следили они не за столовым серебром. Они ждали, что он или кто-то из сестер полезет в какой-нибудь стенной сейф за шкафом, начнет вытаскивать и тут же жечь или рвать бумаги, касавшиеся заговора.. Они хотели получить несуществующие бумаги из несуществующих сейфов, замешенные в несуществующей измене. Ун горько усмехнулся. Не будь он так погружен в самокопание, то сложил бы два и два и понял все с самого начала. Но получилось, как получилось.

Ун приподнялся на локтях, что-то кольнуло в груди и он замер. Боль утихла. Он подождал с минуту и медленно сел. Теперь хором заныли позвонки, бока, шея. Утешало только одно: тюремный доктор его осмотрел и убедился, что никаких переломов нет. Это главное, а боль пройдет, хотя сейчас в это совсем не верилось. Он бы предпочел полежать еще, но жажда стала совсем уж невыносимой. Графин с водой и кружку надсмотрщик оставил на откидном столе у противоположной стены. Нарочно что ли так далеко? Не могли оставить у койки? Ун, шипя сквозь зубы, свесил ноги с кровати, рывком поднялся, покачиваясь доковылял до стола и рухнул на табурет, не зная, за что хвататься – теперь в теле болела и зудела как будто каждая кость.

Пытаться наливать воду в стакан он не стал, взял графин обеими руками, поднес ко рту и отпил прямо так, припав к краю горлышка, жадно и шумно прихлебывая. Вода оказалась мерзкой, тепловатой.

Ун горько улыбнулся собственным мыслям. Он в тюремной камере, сестры и мать без присмотра и неясно, что вообще с ними теперь будет, но главная причина для его огорчения это недостаточно холодная вода. Впрочем здесь не было ничего удивительного.

Придя в себя после взбучки, Ун ожидал, что впадет в отчаяние, но все получилось с точностью наоборот. Он уже и не помнил, когда в последний раз ему было так легко. Как будто раньше приходилось нести на плечах огромный камень, а теперь его позволили бросить. Нет, он боялся каторги и боялся тюрьмы, но настоящим этот страх обещал стать только в момент начала суда. Сейчас же от него больше ничего не зависело, и это было прекрасно. Ун закашлялся и прижал руку к занывшему ребру. Еще бы не походи он под рубашкой на сливу – было бы совсем хорошо.

Ун привалился спиной к холодной, чуть влажной стене, запрокинул голову, закрыв глаза, и сидел так, замерев. Хотел отсчитывать время, но плюнул. Зачем ему время, если спешить больше некуда? Время нужно тем, кто что-то решает. Он даже задремал, и, наверное, уснул бы прямо так, сидя, но в коридоре снаружи раздались приглушенные шаги. Ун открыл глаза и внутренне напрягся. В замочной скважине скрипнул ключ, дверь приоткрылась.

Ун тяжело поднялся, держсь за бок. Он ожидал увидеть надсмоторщика, но через порог шагнул господин Ирн-шин, густо облитый одеколоном. Дверь за ним закрылась.

– Что же вы так, мой мальчик? – спросил он с мягким, сочувственным добродушием. – Я за вас поручился! А вы бросились с кулаками на императорского агента! Что я вам говорил? Нужно беречься от неприятностей! Ниже травы, тише воды. Рассказывайте же теперь!

Все безразличие с Уна как рукой сняло. Он сам не понял почему, но ему страшно захотелось рассказать господину Ирн-шину обо всем. Не только о последнем недоразумении, но обо всех этих проклятых месяцах. О невыносимом, мерзком унижении, в котором он оказался, о безысходности, в которую сначала погрузился с головой, а потом отчаянно пытался не замечать. А еще о перевернутом доме, о женитьбе Кару на непонятно ком, да даже о чертовом рисе. Рассказать обо всем, что он так долго держал в себе, обо всем, чем ни с кем не делился, потому что иначе не смог бы больше уважать сам себя.

И, что главное, господин Ирн-шин был готов слушать и смотрел на него со всепоглощающим сочувствием. Только вот было что-то еще в его лице, отблеск какого-то едва заметного, словно бы с трудом сдерживаемого выражения. Ун его сразу заметил, но не сразу понял. А теперь пригляделся получше, и медленно сел на табурет. Под масляным сочувствием советника скрывалось восторженное любопытство. Как увлеченно блестели его глаза! И уголки губ подрагивали.

Это было любопытство ребенка, который склонился над мухой, бьющейся в паутине. Иногда он подносил к ней палочку и помогал освободить правое или левое крыло, иногда позволял посильнее запутаться, иногда подпускал паука поближе, а иногда отгонял его совсем. Пока ребенка забавляли ее мучения, не было для мухи ничего: ни свободы, ни смерти. А муха, что муха? Она была слишком мала, чтобы что-то понять, и обречена хвататься за пустые надежды и раз за разом вновь оказываться в ловушке.

– Ну что молчите? – спросил господин Ирн-шин.

Ун словно впервые увидел этого раана, но зато теперь понимал, чего тот ждет. Муха должна махать своими мерзкими лапками и умолять о помощи. Муха должна быть забавной.

– Есть у вас какие-то мысли, мой мальчик? Вы представляете, что теперь будет?

Надо было ответить.

– Не знаю, господин Ирн-шин. Наверное, будет разбирательство. Но императорский суд справедлив, думаю, отобьюсь. Если нет, ну что же, – Ун пожал плечами.

В камере воцарилась тишина. Господин Ирн-шин как будто даже растерялся поначалу, но потом вновь заулыбался, лицо его еще сильнее вытянулось, бледные пятна на щеках чуть дрогнули. Он все уже придумал, и, наверное, даже организовал, и только ждал теперь, чтобы его умоляли. Ну, и пусть ждет. Ун подумал о сестрах, себя не жалко – а что с ними будет? «А что, собственно, будет?» Если милосердие господина Ирн-шина зависело от настроения, а не от разума, так их все равно ничто не спасет, сколько не валяйся у него в ногах и не вылизывай ботинки. А попадут они к нему в немилость сегодня или завтра – не велика разница.

– Должен сказать вам, мой мальчик, его величество очень опечален, – горестно покачал головой господин Ирн-шин, – он надеялся и все еще надеется, что вы, представитель такого видного семейства, сможете принять свое положение в обществе и станете верным слугой империи. Все обстоятельства вашей драки ему известны. И, признаюсь, со стороны сыщика было крайне... хм... грубо подобным образом выражаться насчет вашей достойной сестры. Но мы живем не в диких краях. Это раанская земля, и на ней правят император и ранские законы. Министр тайных дел в ярости, – господин Ирн-шин не смог сдержать короткую, но очень довольную улыбку, – это был его опытнейший агент, а он теперь может остаться калекой. Министр требовал, чтобы вас повесили или, по крайней мере, поставили перед расстрельной командой. Пусть следующие мои слова останутся между нами: все проголосовали за его предложение. Вы, мой мальчик, не знаете нашего министра тайных дел, а его принято бояться и уважать. Так что да, все согласились. Все, кроме меня. И кроме его величества. Он не считает, что такое суровое наказание соответствует вашей вине. Но, понятное дело, и просто закрыть глаза на такое император не может.

Ун слушал и не верил. Совет? Какое-то голосование? Столь высокое заступничество? И за кого, за него? Да быть такого не может! Или дело не в нем?

Конечно же, не в нем. Это прадед протянул руку с той стороны смерти и схватил своего непутевого правнука за шиворот, когда тот повис над пропастью.