Ун заставил себя остановиться, выдохнул. Он хотел разозлиться, выругаться, но почувствовал лишь пустоту. Да и на кого злиться? На них? На госпожу Диту?

Злиться здесь можно было только на одного раана – на самого себя.

Ун повернулся к витрине булочной и посмотрел на свое отражение, бликующее из-за дрожащего света фонаря. Когда он стал так горбиться? Нет, выправка его пока никуда не делась, но он попытался распрямить спину и не смог. В правой лопатке словно бы появилась еще одна косточка, маленькая, но крепкая, не позволявшая полностью отвести плечо назад. Между бровей пролегла подслеповатая вертикальная морщина. Ун смотрел на свое отражение, как будто видя его впервые. Он всегда знал, что не был красив, пусть мама и говорила обратное (какая хорошая мать скажет правду в таком вопросе?). Лицо у него было грубоватое и острое, нос чуть перекошен вправо – память о старой школьной драке, о куцем ухе и говорить нечего. Но раньше все это не бросалось в глаза. Потому что раньше он был рааном с целью. Раньше он хотел стать гвардейцем, хотел служить его величеству, хотел сражаться там, где другие отступали в нерешительности. И о чем же он мечтал теперь?

Стать старшим счетоводом? Добиться жалованье побольше? Пристроить сестер? Нет, это все хорошо и правильно, но разве это цели? Обычный звериный инстинкт шкурного выживания, переложенный на разумный язык. Вырой нору поглубже, догони зайца потольще, охраняй свою стаю. Но разве ему оставили выбор? Они сгноили отца, а теперь, похоже, потешались над тем, что осталось от его семьи. Кто были эти они Ун не знал, да и запретил себе думать. Бесцельная ненависть уже завели его однажды в тупик. Он вспомнил, каким жалким и мелочным был в первые недели в конторе господина Чи. Нет, таким больше стать нельзя.. Он будет работать с усердием, он многого добьется, и многому научится. Просто теперь перестанет закрывать глаза на правду.

Ун думал, что главный мечтатель в их доме Тия, но нет, это оказался он сам. Убедил себя, что конторский галстук может быть для него целью, и даже поверил в это. Вот только, сколько не верь, а песок водой не станет и напиться им не получится.

Дома сестры окружили его и потребовали рассказать все в подробностях. Ун улыбался, хотя его тошнило, и выдумывал как не в себя. А они смотрели на него, лжеца, восторженными глазами. И восторг этот стоил каждого сказанного обмана. Но в конец он решил добавить немного полуправды:

– Ходить к госпоже Дите больше не стоит. Она смелая женщина, но не хочу, чтобы у нее были проблемы.

– Да, – кивнула Тия, и собиралась сказать что-то еще, но тут Кару вдруг хлопнула в ладоши, выбежала в свою комнатку, которую делила с матерью, и вернулась, размахивая клочком бумаги.

– А у нас тоже новости! Представляешь, Тия видела господина Ирн-шина! Нам дали разрешение пойти домой и забрать свои вещи!

Тут уже всего актерского мастерства Уна не хватило. Он поморщился, представив, как будет собирать тюки тряпья, как будет набивать ими тележку, точно баба-старьевщица. Это было отвратительно – до рези в животе, и он захотел сказать первую за весь вечер правду, но тут Тия посмотрела на него внимательно и предупреждающе. Так разговаривать одними лишь глазами умел только отец. Пришлось снова растягивать губы в улыбке, Да и чего уж тут выделываться? Ему, может, ничего и не надо, но не ходить же сестрам раздетыми? На его жалованье одеть двух девушек – задача та еще.

И он сказал:

– Ну, почему нет?

Уже оказавшись перед остывшим трупом своего старого дома, Ун вспомнил это самое «Почему нет?» и смог на него ответить: вот поэтому. Дом был выпотрошен. И потрошила его не ловкая рука охотника или даже мясника, но жестокого ребенка: его как будто истерзали для забавы. Мебель перевернута, сдвинута, в столовой все стулья лежат на полу, а на столе стояли пустые тарелки, точно обед должен был вот-вот начаться. Ун хорошо помнил эти тарелки с синей каемкой – им было черт знает сколько лет. Он провел пальцем по краю одной и тут же брезгливо отдернул руку, маша ей и пытаясь избавиться от серой влажной пыли. Ему не нужно было есть из этих тарелок, но от одной мысли, что когда-то он из них ел, а теперь они вот такие — на языке появился привкус пыли.

Охранник негромко хмыкнул у него за спиной. Ун из принципа не стал оборачиваться. К ним приставили сторожей, что за мелочное унижение! Как будто дети Рена пришли сюда, чтобы набить карманы столовым серебром и вынести за пазухой большие часы из гостиной. Они знали, что все здесь теперь принадлежит империи и забрать они могут немногое и только личное. Как можно было подумать, что он и сестры станут пытаться воровать у, по сути, его величества?

«Это не первое и не последнее унижение, – подумал Ун, медленно поднимаясь на второй этаж, – не надо их радовать мольбами и жалобами».

На самом деле, ему очень хотелось заглянуть в кабинет отца, но какой-то голосок внутри шепнул: «Это было бы неблагоразумно», — и он свернул в жилое крыло.

Тия и Кару все еще возились в своих комнатах, охранник теперь уже поравнялся с Уном и спросил озадаченно:

– А вы ничего не хотите забрать?

«Тебе только объяснения не давал, что я хочу, а что – нет», – подумал Ун, и, надеясь, что это избавит его от необходимости отвечать на какие-либо вопросы, открыл дверь своей старой спальни. После поступления в училище он старался не ночевать здесь, ему, маленькому, ничего не знавшему дурачку, необъявленное противостояние с отцом казалось очень серьезной вещью. Он вообще оставался ребенком слишком долго.

В его спальне все оказалось не лучше, чем в остальных комнатах и коридорах. Шкаф открыт, перед ним завалы одежды, рубашки свисают как будто обрывки разорванной кожи, книги на полу – все открыты, словно каждую внимательно пролистали прежде чем откинуть в сторону.

Ун прошел к столу, без жалости наступая на тетради и бумаги. Нет, все-таки надо захватить что-нибудь на память, чтобы в потоке счетоводских дней не забыть, кем он был, кем были все они. Он сдвинул носком ботинка несколько книг, под тонким, смятым пособием по правописанию мелькнуло синее и зеленое. «Надо же, – удивился Ун, – неужели и правда не выкинул?». Он наклонился и поднял криво нарисованное лесное озеро, надломленное ровно по середине. Старую соренскую картинку вытащили из рамки, да так и бросили.

– Вот это заберу и хватит.

Он повернулся и заметил с каким любопытством смотрит на его находку охранник, потом, изобразив безразличие, свернул картину в трубочку и сунул ее в карман.

– И все? – удивился сторож.

Ун пожал плечами и вышел в коридор. Здесь уже топталась Тия, прижимая к груди небольшой, но плотный сверток. Пятна у нее на щеках потемнели, нижняя губа чуть выпятилась вперед.

– Все вывернули, – прошептала она.

Ун кивнул.

– Вот же гады, – сестра посмотрела на двух сторожей, которые теперь переговаривались о чем-то у комнаты Кару, – и этот еще, надсмотрщик! Собраться спокойно не дал, все под руку совался! Но ничего. Мы еще им покажем!

Ун снова кивнул. Покажут, ой как покажут! Сегодня вечером поужинают, а завтра с утра, не договариваясь ни о чем вслух, решат никогда больше не вспоминать об этом дне. И об этих раанах.

– ...Не многовато ли это? Отправлять на такое дело целых трех охранников. Смешно даже.

Тия все говорила и говорила, и Ун уже хотел отвлечь ее на какую-нибудь постороннюю тему, но тут из своей бывшей спальни вылетела Кару. Лицо у нее было красное, под стать волосам, она прижимала к груди ворох толком не свернутых вещей, роняя исподнее. За ней со смехом вышел охранник. Кару. Кару, Кару... Как же легко ее было напугать или смутить, причем каким-нибудь пустяком. Все-таки хорошо, что нашелся этот музыкант. Она не создана для испытаний или суровой жизни. Ун посмотрел на смеющегося охранника с усталым раздражением, приготовился вежливо, но настойчиво попросить его заткнуться, и тут этот здоровый лоб сказал что-то своим товарищам. Сказал негромко, не рассчитывая, что кто-то из бывших хозяев услышит, но Ун услышал. Что именно сказал этот хряк он не запомнил. Да это было и неважно.