Его сестры будут есть плесневелый рис. Докатились.

Ун не винил Кару. Она не была рождена, чтобы толкаться на кухне или разбираться в капусте и картошке, как какая-нибудь фермерская женка. Ее никогда этому не учили и воспитывали для другого и по-другому. Торгаша же он очень даже винил.

– Нет, я не скажу тебе, кто это! – замахала руками Кару. – Деньги он все равно не вернет, скажет, что рис не его. А ты с ним подерешься. Что они тогда с тобой сделают?

На кухню вошла Тия, повязывая фартук, и сказала:

– Ладно вам!

Ун закатил глаза. Сейчас начнется очередная бодрая речь. Нет, ему нравился боевой настрой Тии, но постепенно ее вера в лучшее начинала казаться отчаянной попыткой отвернуться от очевидной и жестокой правды жизни. А он-то все эти годы думал, что это Кару главная мечтательница в их доме.

– Нашли трагедию, – Тия отобрала половник у Уна. – Справимся, а впредь будем умнее. Ну что ты опять в слезы, Кару? Еще в траур нарядись по этому рису!

Она сказала это в сердцах, ни на что не намекая, но на маленькой кухне повисло молчание. Ун сделал вид, что с любопытством рассматривает мешок, Кару шумно вздохнула. Траур по испорченному рису они могли бы носить, и все бы посчитали это милой причудой. А вот по собственному отцу – нет. По предателям не скорбят.

– Ну вот, опять у вас эти лица! Вам как будто перца в рот насыпали! А у меня предчувствие, – упиралась Тия, – что если мы не сдадимся, то скоро нам обязательно повезет!

После ужина, состоявшего из слипшейся рисовой каши, Ун вышел на улицу, в прохладный осенний вечер, сел на ступеньки и задрал голову. Звезд из Столицы было почти не разглядеть – слишком много фонарей. Он опустил взгляд. По дорожке прямо перед ним пробежала облезлая кошка, неся что-то в пасти. Ун сжал губы. Как же ему не хватало Пушистого. Бедный пес перепугался, когда отца пришли арестовывать, убежал, да так и потерялся.

Где-то невдалеке раздалось невнятное пьяное пение.

Несчастный забулдыга мешал слова сразу из трех разных песен, иногда замолкал, похоже, спотыкаясь или, может быть, даже падая, но потом снова подавал голос. Ун поморщился. Он никогда не понимал, как раан может опуститься. Это казалось невозможным. А теперь вдруг не просто понял, но отчетливо представил, как это происходит, причем в главной роли оказался он сам.

Ун будет работать в конторе на самой жалкой должности, если очень повезет года через два, по выслуге лет, получит звание младшего счетовода, будет ненавидеть это дело и самого себя, за то что терпит такое положение и бессилен его изменить. Нет, пить он начнет не сразу. Может быть, лет десять и продержится. Но со временем все равно присосется к бутылке, а потом еще и пристрастится к коре серого дерева, да так и сдохнет под каким-нибудь кустом. А если и сможет удержаться от этой кривой дорожки, то вконец озлобится и станет жить угрюмым бобылем, ненавидящим весь мир за его несправедливость.

О, если бы только он и правда не старался, как думал о нем господин Сен. Но весь ужас заключался в том, что Ун очень старался. Глаза об эти цифры стирал, а цифры, гады этакие, все никак не хотели сходиться. И так теперь будет всю жизнь?

А что с сестрами? Ун уткнулся лбом в сложенные на коленях руки. Кто возьмет их замуж? Любая более-менее достойная семья обязательно обратится в министерство, чтобы узнать побольше о родословной Кару и Тии. И там их будет поджидать правда об отце. Ну как правда, ложь, разумеется, вот только кому это докажешь. Нет, на какой-то выгодный свадебный сговор и надеяться глупо.

Им бы пойти учиться! Не обязательно в университет, хотя бы на двухгодичные курсы. Но кто будет сидеть с матерью? Ее нельзя оставлять одну надолго. Что тогда? Бросать жребий, кто из них пойдет учиться и сможет устроиться нянькой или секретарем а кому суждено до конца дней мести полы и таскать тяжелые чемоданы на вокзале? Можно, конечно, отучить одну, а через два года вторую, но они же упертые. Если не смогут пойти учиться обе и сразу, так не пойдет учиться ни одна из них, и ведь не докажешь им, что сами же себе вредят, назовут дураком, и все тут.

Хорошо бы если бы матери назначили содержание, которое полагалось даме ее положения, не высокородной, но все-таки из благородной семьи. Плевать, что эта благородная семья теперь делала вид, что матери и их с сестрами не существовало – это неважно. Если бы по старой памяти ей выделили содержание, они смогли бы нанять сиделку. И тогда бы... тогда... И какой смысл снова об этом думать?

Каждый вечер Ун садился вот здесь, на ступени, и думал примерно об одном и том же. А что делать – не знал.

Он резко поднял голову, посмотрел на темные окна дома напротив. Почему же не знал, очень даже знал, но ему духу не хватало признаться в этом. Господин Ирн-шин сказал, что поможет, если то будет в его силах. А ведь вытребовать содержание для немощной женщины – это же не луну с неба доставать! Для раана его положения это даже и не беспокойство, это вопрос одного обращения или даже намека. Да и так ли плох этот господин Ирн-шин? Он был странноватый какой-то и, похоже, искренне верил в вину отца, но не будь его – Ун бы ковырял камень-тепловик в шахтах на востоке и завтракал и ужинал бы тяжелым ботинком надсмотрщика.

Да и если подумать, после всего случившегося господин Ирн-шин остался их единственным знакомым из прошлой жизни. Всю первую неделю после исчезновения отца им приходили пространные записки и письма от бывших друзей. Они писали о разном, но смысл у их посланий был один и считывался очень легко: мы достойная и приличная семья, и лучше забудьте к нам дорогу, а то как бы чего не вышло. Ним-шин же и его отец даже письма не прислали.

«К черту их всех. Завтра же по дороге на службу оставлю прошение в приемной господина Ирн-шина», – решил Ун. В конце концов, он же не за себя собирался просить, а за мать, которую невозможно в чем-то заподозрить. В этом не было ничего дурного или зазорного. Более того, это было правильно. Отец бы первый сказал, что надо хвататься за все возможности, чтобы вытянуть своих из этой трясины. А прадед бы... а что прадед? Отец считал его дуболомом, а он, возможно, был умнее их всех и не просто так держался вдали от двора. Вместо того, чтобы решать проблемы, он предпочитал не попадать в них и обходить все дворцовые интриги по широкой дуге.

Отец же решил рискнуть и полез в яму со змеями, но, к сожалению, оказался не мангустом. Ун в последние недели часто думал, кто же мог подбросить ему те бумаги, и всегда из множества вариантов выплывало одно и то же имя: Аль. Сначала эта шлюха втерлась к нему в доверие, потом подставила. Может быть, за деньги, а может, она всегда работала на кого-то из их врагов. Кто теперь скажет, как оно было?

Лучше и не вспоминать об этом, все равно толку никакого.

Ун представил, как изменится их жизнь, когда мама получит содержание, как сестры пойдут учиться в следующем году. Это совсем немного – но для начала хоть что-то.

Он улыбался собственным надеждам, а нестройная песня пьянчуги тем времен звучала все ближе и ближе. Вот его покачивающийся, трясущийся силуэт показался из-за поворота. Он шел по центру дороги, иногда более менее прямо, а иногда начинал вилять, точно его кто-то толкал. Когда свет фонаря коснулся его, Ун смог во всей красе рассмотреть эту уродливую пародию на раана. Обрюзгший, с опухшим лицом, так что пятна, казалось, шли волнами, он бесконечно чесал живот, не то пытаясь выдернуть порванную, облеванную рубаху из штанов, не то затолкать ее потуже за пояс.

Поравнявшись с Уном, пьянчуга остановился, но сделал это слишком резко, запутался в собственных ногах и упал. Новое положение его ничуть не смутило, он приподнялся на локтях и громко, но невнятно заговорил:

– Добрый господин! Представляете, возвращаюсь домой, а кошелек оставил на службе. Не найдется у вас империев десять-пятнадцать? Мне бы только домой доехать! Но я вам все верну! Клянусь... чем поклясться, чтобы вас не оскорбить? Кроме его величества, разумеется... А всем остальным я поклянусь! Мне несложно.