– Мы теперь сами по себе, но это ничего, – сказал Ун. – Давай ты умоешься, ладно? Есть у нас какая-нибудь еда? Пообедаем, потом расскажешь, что тут и как. И не бойся. У меня будет работа, мы не пропадем.

Он показал ей конверт, и Кару улыбнулась, протирая нос платочком, который, наверное, стоил больше, чем вся эта комната с диваном, паутиной и россыпью дохлых мух на подоконнике.

Ун сказал, что пойдет повидать маму. Ее комната оказалась не больше комнаты с диваном. Здесь еле-еле помещалась короткая кровать и тумбочка. Но пыли не было, наверное, Тия постаралась. Он закрыл дверь, подошел к матери, сидевшей в своем кресле на колесах, тяжело опустился на пол и уткнулся лицом в ее колени.

«Как хорошо, что ты ничего не понимаешь. Как бы я тоже хотел ничего не понимать!» – подумал Ун и заплакал. Сначала пытался успокоиться, закрывал глаза, так что веки начинали болеть, но скоро понял – бесполезно, и просто позволил непониманию, досаде, злобе и ненависти, граничащим с отчаянием и бессилием, вырваться наружу. Он плакал бесшумно, хватаясь за материнскую юбку, как, наверное, хватался в далеком детстве. Мама была здесь, но ничем не могла помочь. А он? Что ему делать? Сесть в уголок дивана, как перепуганная Кару, и дрожать? Бегать и просить о подачках и милостях, по приемным важных раанов? Этого они от него ждут? От него, сына Рена? Правнука героя, усмирявшего север и юг? Нет! Такого не будет никогда.

«Будет, – шепнул неприятный голосок внутри, – еще как будет. И просьбы, и прошения, и мольбы. Не ради себя, так ради сестер. Не сегодня, так завтра. Я это знаю, и они это знают».

Ун просидел в комнате матери почти час, обдумывая все. Он дождался, когда дыхание его полностью успокоилось и слова перестали срываться на жалобной писк и шепот, расчесал волосы как мог, оправил форменную рубашку, которую надо было бы сменить – ведь права на форму у него больше не было, и пошел на кухню.

Маленький квадратный стол был уже накрыт, Кару что-то неумело резала на узкой кухонной тумбе, Тия раскладывала по тарелкам дольки запеченного картофеля. Лицо ее было очень серьезным и сосредоточенным.

Удивительно, сколько внутренней силы оказалось в его младшей сестре. Нет, она, наверное, тоже проплакала, сколько могла и, может быть, даже сломала что-то в ярости. Но теперь собралась. При этом она не впала в меланхолию, не стала и до безразличия спокойной – в каждом ее жесте чувствовалась решимость и совершенное несогласие сдаваться.

– Я сама приготовила эту запеченную картошку, – с гордостью сказала Тия, и Ун почему-то не смог сдержать улыбки.

Нет, сам по себе он все-таки не сдюжил бы. Вот только кто это сказал, что он остался сам по себе?

Глава XVIII

Господин Сен вызвал Уна к себе около четырех часов.

Ун тяжело вздохнул, собрал бумаги, над которыми просидел целый день, и пошел навстречу неизбежному.

Как назло стол его стоял в самом дальнем углу, и пробираться до начальства надо было через всю контору. На коллег-счетоводов он старался не смотреть – ему было тошно и без их подслеповатых, любопытных взглядов. Раньше в жизни у этих раанов было две радости: первая, собираться у открытого окна и раскуривать сплетни, и, вторая, ерзать задами по мягким подушкам на стульях. Теперь же появилась третья: подслушивать, как господин Сен отчитывает Уна. Тут и делать ничего не требовалось, стены в конторе были не плотнее бумаги, а говорить тихо старший счетовод не привык.

В кабинете начальника было душно и тесно от папок, сложенных в высокие, достававшие почти до потолка, башни. Ун аккуратно протиснулся между ними, негромко кашлянул от пыли. Господин Сен оторвал взгляд от учетной книги, в которой что-то черкал, поправил круглые очки, упиравшиеся в круглые мясистые щеки, и махнул пухлой ладонью, с большой мозолью на среднем пальце:

– Показывайте.

Ун передал ему бумаги.

Господин Сен переворачивал страницы с такой скоростью, словно и не вчитывался вовсе. Взгляд его отрешенно пробегал по строчкам, ни на чем не задерживаясь, только морщины на лбу, украшенном двумя пятнами, становились все заметнее и глубже. В конце концов, он вернулся к первой странице и завел свою старую песню:

– Вот здесь, вот здесь и вот здесь. И вот здесь, – он припечатывал цифры ногтем, как будто давил мерзких, невидимых насекомых. – Я думал, что вы станете внимательнее. Но эти ошибки – очень грубые.

Он покачал головой, пристально посмотрел на Уна выцветшими, полупрозрачными глазами, казавшимися огромными из-за толстых стекол, помолчал еще немного и наконец выговорил:

– Я доверил вам простую работу, она механическая. Не требует никаких специальных знаний. Перепроверьте все, а я потом еще раз посмотрю.

Ун насторожился. Неужели старик даже голоса на него в этот раз не поднимет?

– Что вы ждете? – господин Сен вернулся к учетной книге и взял со стола карандаш. – Я все сказал.

Сердце часто забилось, Ун вышел из кабинета, чувствуя, как невидимая сила давит на виски. На него что, махнули рукой? Неужели старшему счетоводу хватило двух недель, чтобы сделать какие-то окончательные и далеко идущие выводы?

Одно дело, что Ун не хотел быть в этом болоте, и совсем другое – что господин Сен, похоже, полагал, что он для этого болота недостаточно хорош. Это как-то задевало. Хотя, если подумать, об отце старик ничего не знал и кого же тогда он видел перед собой? Наверное, непутевого племянника или сынка какого-нибудь чинуши из императорской канцелярии, за которого настойчиво попросили и которого нельзя было выгнать, хотя и очень хотелось. Ун вспомнил сочувственную улыбку господина Ирн-шина и разозлился еще сильнее.

«Механическая работа! – подумал он, возвращаясь к своему столу, как побитая хозяином собака. – В гробу я видел вашу контору, ваши счета и выписки. Да я даже и не старался, когда это все писал. И не буду стараться! И что вы мне сделаете, господин Сен?»

До шести часов Ун просидел, не прикасаясь к бумаге и ручке, и ушел самым первым. Все что он хотел, пока его трясло, давило локтями и боками в переполненном автобусе – вернуться домой и забыться до следующего утра. Ни о чем не думать, ничего не слышать. Особенно, настойчивых увещеваний Тии, будто у нее предчувствие, что жизнь их точно скоро наладится. «Хотя, – подумал Ун, – если ей так легче, пусть мечтает».

Но его собственным мечтам о тихом вечере было не суждено сбыться.

Заплаканная Кару сидела на кухне и терла покрасневшие, припухшие веки. «Да что же за день!» – подумал Ун с отчаянием. Он попытался успокоить сестру, просил объяснить, в чем дело, но она только всхлипывала и захлебывалась слезами, и, в конце концов, указала дрожащей рукой на мешок, стоявший в углу.

Мешок оказался заполнен наполовину, и начинка его было неприятной – рис, не то позеленевший, не то почерневший от плесени. Ун взял половник и, брезгливо морщась, зачерпнул испорченную крупу. Под верхним слоем все оказалось также неприглядно, даже хуже: там нашлось несколько перепуганных жуков, поспешивших опять закопаться поглубже.

– Где ты это купила?

Кару разразилась новым потоком слез, но потом все же смогла чуть успокоиться и рассказать, как и что случилось. Первая получка Уна ожидалась только через две недели, а денег осталось всего ничего, и чтобы сэкономить, сестренка решила закупить провизию на рынке. Один тамошний торгаш, раанская шкура с соренской вонючей душонкой, наплел ей, что из риса можно приготовить тысячу блюд и втюхал целый мешок крупы. Но ему показалось мало просто содрать с неопытной девушки втридорога, он еще взял деньги за доставку этого чертового мешка и, в добавок, подсунул испорченный товар.

Ун слушал, задумчиво копаясь половником в рисе. Вот на поверхности показалась засушенная веточка с острыми, тонкими листьями, а потом еще, и еще. Он достал одну, поднес к носу и сразу понял, что это и для чего. Странное растение, похоже, перебивало и скрывало запах гнили и сырости.

– Но верхний рис был неплохой, – просипела Кару, заикаясь. – Мы весь чистый ссыпали в кастрюли...