– Мерзкая ты падаль! – Ун встал. – Убирайся, чтобы я тебя не видел.

– Хорошо, восемь, нет, семь империев, – этот подонок смел торговаться!

– Пошел прочь!

Пьяница попытался, но не смог подняться, тряхнул красноволосой головой и пополз дальше, наверное, искать другого благодетеля. Ун с трудом удержался, чтобы не нагнать его – а сделать это было бы легче легкого – и не наподдать ему с ноги. Здесь и сейчас он презирал этого пьянчугу сильнее самого последнего сорена.

На следующее утро Ун, полный противоречивых мыслей и чувств, сел в автобус, идущий мимо столичного административного квартала, но за всю поездку так и не смог решить, что ему делать. Вот двери открылись на нужной остановке, пройти отсюда пару улиц и окажешься перед зданием Совета, с его остроконечной крышей, шпилем и множеством флагов. Ун переминался с ноги на ногу, мимо него, толкаясь, вышла добрая половина пассажиров, должно быть, писцов и каких-нибудь еще бумагомарателей. Двери закрылись, Ун поехал дальше.

«Лучше не напоминать о себе. Пусть все идет, как идет», – подумалось ему.

Жизнь постепенно вошла в свою размеренную, неумолимую колею. Ун ходил в контору, сидел сколько нужно, уходил минута в минуту с окончанием рабочего дня. Господина Сена почти не видел и начал подозревать, что вся работа, которую ему доверяют, и не работа вовсе, а пустышка – чтобы он и занят был, и под ногами не болтался. По крайней мере, поговорить об ошибках его больше не приглашали.

Оно и к лучшему. Уж если он и застрял в этом аду, то не станет слишком утруждать себя ненавистной работой. Никто от него ничего ждал? Что ж! Он никому и не хотел ничего доказывать. И теперь твердо решил, что никуда не уволится, более того, вцепится в эту контору сильнее клеща. Пересидит этого старикашку, а потом и его наследника или кому там он передаст дела, когда уйдет на покой.

Назло не будет уходить! Назло им и себе. Назло всей этой жизни, которая проехалась по его доброму имени разогнавшимся поездом. Может быть, он зачерствеет, но не сломается. Год за годом он будет...

– Вот, возьми лепешку, – Кару поставила перед ним тарелку с поджаристыми круглешами, истекавшими маслом. – Какой-то ты грустный.

Ун густо покраснел, хотя и знал, что сестра никак не могла услышать его мелкие и мстительные мыслишки. Он не стал отнекиваться, взял кончиками пальцев еще теплую лепешку и сам не заметил, как съел ее в несколько укусов.

– Вкусно! А откуда это? У тебя деньги на завтра остались?

Кару опустила глаза, но губы ее растянулись в гордой улыбке.

– Это я приготовила, – сказала она тихо. – Это рисовые лепешки.

Она подошла к полке, прибитой над облезлым рукомойником, и достала серую, потрепанную книгу.

– Помнишь, как я купила этот дурацкий рис? – Кару нахмурилась. – Весь испорченный рис мы выкинули, но знаешь, я как с мамой одна оставалась, все думала: и чистый высыплю голубям! Я уже на третий день на него смотреть не могла. Думала, лучше уж соль грызть, чем опять эту кашу варить. Как ты и Тия меня вообще простили? А потом, знаешь, у нас тут рядом живет старушка, она мне одолжила вот эту поваренную книгу. Оказывается из риса и правда можно много всего приготовить. Я вот три дня все пыталась эти лепешки сделать. Как-то все не так выходило. Но ведь теперь получилось же, скажи? А потом вот еще есть... – она открыла книгу, начала листать, выискивая какой-то рецепт. – Тут и салаты, и пироги... Я научусь.

– Очень вкусно, – подтвердил Ун, – да у тебя талант! Надо Тии оставить, а то я все съем. А она, кстати, где?

– Она ушла ругаться, – серьезно ответила Кару.

– Ругаться?

– Да, сказала, что пойдет в министерство семьи. Маме ведь полагается сиделка или содержание. Вот Тия и решали, что что-нибудь из них да вытрясет.

Брови Уна сошлись на переносице, он сделал вид, что у него зачесалось обрезанное ухо. На самом деле, чесалась у него только совесть. . Из-за неведомой и ненужной упертости он бросил ношу, которую теперь вынуждена тащить его сестра. Замечательно. Он настороженно посмотрел в темное окно.

– Что-то долго она их трясет.

– А, не волнуйся. Тия сказала, что останется до завтра у Мини. Помнишь Мини? Мы с ней учились.

Ун не смог скрыть удивленного выражения. Дажене верилось, что кто-то из прошлой жизни не бегал от них как от прокаженных. Он потянулся за новой лепешкой, но Кару отодвинула тарелку.

– Ты все не ешь, – попросила она. – У нас сегодня будут гости.

Одна новость неожиданней другой. Ун хотел спросить, кто это решил заявиться под самую ночь, но Кару ускользнула в комнатку к матери – только мелькнула красная коса. Долго гадать не пришлось. Спустя полчаса в дверь постучали, на пороге оказался какой-то растерянный, тощий раан. Он был молод и обряжен в слишком свободный, пусть и подогнанный под рост костюм. В его желтых глазах мелькали одновременно и страх, и восторг. Он заикался от волнения, и слишком долго тряс руку Уна, сжав его ладонь длинными, тонкими пальцами.

– Это Фин, – сказала Кару, и потому лишь, как она произнесла это имя, Уну все сразу стало понятно.

Фин закончил училище в том году и теперь преподавал музыку, они познакомились с Кару в каком-то парке. Когда именно он не сказал, но Ун почему-то подозревал, что произошло это не вчера, и что приступы ненависти к прошлому жениху обострились у сестры не на ровном месте. Будущее у Фина было определенным, через полгода ему обещали место с хорошим жалованием в одной из центральных провинций, а его намерения относительно Кару были самыми серьезными.

– ... и смею, с-смею надеяться,, – хорошо, что он хоть не задыхался от переживаний, – я надеюсь, что вы не будете....в смысл, будете не против, если я попрошу у вас руку вашей сестры!

Кару смущенно потупила взгляд, ничуть не удивившись, только пятна на ее щеках потемнели. Наверняка, она уже дала свое согласие.

Ун внимательнее посмотрел на музыканта. Отдать сестру вот за это заикающееся чудо? У которого ни имени, ни влияния, ни денег? Если что-то и было у него – так это более менее сносная раанская кровь, с другой в Столицу не пускали, а так... Ун осадил себя, напомнив, кто они теперь такие и как вообще могла повернуться их жизнь. Кару и Тия могли оказаться где-нибудь на западе или на южных рубежах, и жили бы в лучшем случае среди полураанов или там норнов, а при самом дурном развитии событий – в окружении серошкурых. Да, на фоне таких вот кандидатов в родню небогатый учитель казался не таким уж и дурным вариантом.

– Ну, – наконец выдавил Ун и заставил себя улыбнуться, – если вы любите друг друга... то хорошо.

Наверное, надо было что-то пожелать, наверное, были какие-то обряды или еще что-то, но Ун ведь никогда не думал, что ему придется заниматься всем этим. Ну, по крайней мере, до появления собственных детей. Оставалось только надеяться, что и так все прошло неплохо. Он обнял дрожащего и обмиравшего от радости и страха Фина, а потом ожившую и не менее радостную Кару, которая даже легонько подпрыгивала на месте.

Потом Ун полночи проворочался с боку на бок, раздумывая, как же все так получилось. Сонную Тию, вернувшуюся домой рано утром, новость ничуточки не впечатлила. Разумеется, она обо всем давно знала. Более того, сама принесла неожиданные вести.

– Они выпишут маме ежемесячное содержание, – сказала Тия, снимая пальто в узком коридоре, и посмотрела на Уна с вызовом, – я же говорила, что мы со всем справимся?

Сказала она это без задора, немного злобно, и Уну даже захотелось как-то отшутиться, но Тия сунула обувь в угол и стремительно прошагала в ванную комнату, захлопнув за собой дверь. Если она не хотела разговаривать, то могла быть излишне прямолинейна в своих намеках.

В этот раз, задавленный в автобусе, Ун не просто безнадежно смотрел в окно, он думал.

Не столько о событиях вечера и этого утра, хотя и о них тоже, но больше о совсем, кажется, далеком прошлом. Он вспомнил, как ребенком смотрел на шлем прадеда, на его медали, как хотел быть похожим на него и как огорчался, когда понимал, что ему еще расти и расти. Так что же с ним случилось? Когда он успел стать таким одновременно высокомерным и при этом мелочным, безвольным рааном? Можно ли было вообще найти более жалкое, мерзкое сочетание качеств? Его отец всегда шел вперед, у него были цели, и пусть бы он даже знал, чем все закончится, все равно не отказался бы от борьбы. Его прадед сражался с множеством врагов, когда другие не верили, что победа возможна, и смеялся в лицо дворцовым интриганам, которые пытались «топить» его здесь же, в самой Столице. Были у него неудачи, были и жестокие поражения, он не раз оказывался на краю смерти, и что же? Ун представить себя не мог, чтобы этот раан взвалил свою ношу на чужие плечи или сидел и подвывал в момент, когда надо было принимать решение.