Он не хотел, чтобы все получилось так!

Ун смог немного успокоиться, когда часы досчитали до начала следующего часа. Но вечером он зашел проведать мать, совсем белую на белых простынях, и разрыдался снова и еще сильнее, когда вернулся к себе.

Идти в школу следующим утром не хотелось, но выбора не было. О дате суда ему сообщили сразу перед началом занятий. Совет братства должен был собраться в этот четверг, через два дня. Ун, совершенно растерянный и погруженный в собственные мысли, принял эту новость с неподобающим для ответственного раана безразличием.

Уже к концу третьего урока его ухо загноилось под бинтами, начался сильный жар, и перепуганному школьному дежурному пришлось срочно посылать за автомобилем, чтобы Уна отвезли к их семейному врачу.

Следующие две недели Ун почти не запомнил. Редкие моменты ясного ума чередовались с непроглядной темнотой беспамятства.

Когда он наконец окончательно пришел в себя, рядом была мама. Она сидела в кресле, близко придвинутом к кровати, и нежно гладила его по волосам невесомой рукой. Она улыбалась, и Ун зарыдал, сел, покачиваясь, и кинулся обнимать ее, хотя голова его тут же закружилась и тело подвело и ослабло.

– Мой хороший! Тебе не больно? Как твое ушко?

Ун сказал: «Нет», – но рука его сама собой потянулась к правому уху, и к собственному удивлению, там, где раньше пальцы нащупывали заостренный краешек ушной раковины, ничего не оказалось. Он ойкнул, широко распахнул глаза. Пальцы скользнули ниже. Нет, ухо было на месте, но в нем как будто бы не хватало огромного куска.

Уна затошнило от страха перед собственным уродством, которое ему только предстояло осознать и принять, но мама взяла небольшое зеркальце с прикроватной тумбочки и сказала:

– Ничего, мой хороший. Отрезали самый краешек. Так было нужно. Ты у меня все равно самый красивый.

И правда, не хватало какого-то маленького кусочка, но Ун все равно снова расплакался, теперь уже от досады. Мама поцеловала его в лоб и в пятна на щеках и приказала Моле принести бульон и чай.

Первые два дня он лежал совсем без сил, мама навещала его часто, иногда заглядывали и сестры. Кару решалась заходить, садилась рядом и рассказывала о всяком, Тая все еще дулась и глядела волком из-за приоткрытой двери.

Ун боялся, что так и будет теперь лежать, едва-едва чувствуя ноги и руки, но прошло еще дня три, и силы начали возвращаться. Он больше не спал днем, ел с жадностью, и с разума словно спала туманная пелена. Голова его перестала болеть, ощущение мира обострилось, и с этим вернувшимся вкусом жизни воспряло и его любопытство. Теперь он вдруг услышал, что дом, обычно тихий, полон приглушенного шума и разговоров. Доковыляв до окна и выглянув наружу, он увидел, как рабочие рааны выносят мебель – стулья, столы, полки – и грузят ее в круглобокие грузовики.

Неясный, почти забытый страх вернулся, и по сердцу царапнула тревожная мысль: «Неужели отца разжаловали из-за меня?». Он боялся узнать, что прав, но когда Мола принесла ему обед, спрашивать ни о чем не пришлось.

– Ах, вы уже встали! Госпожа пока что приказала вам ничего не рассказывать, чтобы не волновать, пока вы не окрепнете. Но теперь вы и так все узнаете. Возьму на себя смелость сообщить вам, – сказала она с гордостью, – вашего отца переводят в Столицу.

Глава XII

Последнее, что запомнил Ун о Благословении императора, было покрасневшее лицо Молы. Отец выплатил ей жалование на полгода вперед, написал лучшую из возможных характеристик, и она все равно стояла на перроне и плакала, пока поезд с тяжелым, глухим фырчаньем покидал вокзал.

Отец сказал, что норны жадны, сколько им не дай – все равно будет мало. Ун тогда промолчал, но подумал, что тут дело в другом. Впрочем, слезы ее были напрасны. Она ведь знала правила. Никто, в ком было меньше трех четвертых раанской крови, не мог ступить на земли Столицы, куда теперь уносил их поезд и где отцу было высочайше пожалована должность помощника господина Ак-шин, советника по вопросам безопасности государственного Совета при его императорском величестве.

Глядя в окно и мысленно прощаясь с северными степями, Ун вспоминал, каким был, когда отправлялся сюда почти год назад. А был он восторженным, глупым мальчишкой и голова его полнилась подвигами, цену которых он не понимал. Он хотел поменяться местами с прадедом, но что получилось бы из такого обмена? Один только позор. Нет, ему еще учиться и учиться. Ун твердо решил, что отныне будет спокоен и сдержан, как его отец, и что никогда больше не позволит себе поступать опрометчиво, и, всякий раз касаясь своего укороченного уха, вспоминал об этом решении.

– Не трогай, Ун, – тихо сказала мама, лежавшая на диване под тяжелым одеялом, – только зажило. Пойдет кровь. Опять занесешь заразу.

Ун покорно кивнул, но когда она уснула, забылся и вновь принялся ощупывать ухо, рука как-то сама собой тянулась к нему, точно все пыталась привыкнуть к новой, неправильной форме.

Отец приказал убить макаку, которая бросилась на него у теплиц. Ун покраснел. Какую глупость он сморозил, когда узнал об этом! Сказал, что ему жалко. «Если собака укусила один раз, укусит и во второй, – так ответил отец. – Не набросься этот зверь на тебя, так однажды кинулся бы на кого-то другого. Это был лишь вопрос времени». Тут и спорить нечего. И хотя не макака отгрызла кусок уха, не начни она его запугивать, так ничего бы и не случилось.

В первый день поездки Ун еще слонялся по вагону, но затем его совершенно одолела дорожная скука. Отец проводил почти все время в небольшом отделении, оборудованном под кабинет, мама дремала, иногда служанки Аль или Зана заглядывали к ней проведать все ли хорошо. Сестры сначала были прикованы к окну любопытством, считали столбы и далекие фермы, но вскоре начали носиться вместе с Пушистым, пес утомил всех своим лаем, и в конце концов его велели увести. Тогда заскучали и девочки. Одно лишь было хорошо – общая скука сплотила их. С Тией у Уна установилось уверенное перемирие, а Кару и вовсе садилась читать вместе с ним, хотя скоро начинала зевать и засыпала, привалившись к его плечу. К третьему дню Ун понял, что прощен окончательно, теперь с ними садилась читать и Тия. Вот только одна беда – к пятому дню он уже видеть не мог книги, даже второй том истории Объединительной войны, который всегда так любил, вызывала если не отторжение, то легкую неприязнь.

Чем глубже в исконные раанские земли они въезжали, тем больше городов попадалось на пути, но поезд останавливался на станциях редко и в основном по ночам, так что и здесь Ун не мог похвастаться, что видел что-то интересное. Сменивший степи густой лес радовал глаз ровно полдня и уже к вечеру тоже смертельно надоел.

В какой-то момент Уну начало казаться, что это путешествие будет бесконечным, но вот утром восьмого дня отец позвал его к себе в «кабинет». Ун сел на диванчик перед узким столом, на котором стояли ящички для бумаг и письменных принадлежностей. Отец как раз дописал что-то, отложил в сторону расчерченную таблицу, заполненную таким аккуратным почерком, словно вагон не качало, и посмотрел в окно. Пару минут он молчал, что-то обдумывал, потом заговорил, и слова его звучали лишь немногим громче стука колес:

– Уже сегодня мы будем в Столице. Это прекрасное место, и я верю, что тебе и сестрам там понравится. Искусства, науки, благородное общество... Знаешь, Ун, много лет назад твой прадед мог быть наделен высокородным титулом. Но он предпочитал проводить все время в южных походах, и никогда не считал нужным спорить со столичными баснописцами, которые распускали о нем грязные слухи. Он сражался, Ун, сражался по-настоящему, ненавидел сидеть в штабах, ненавидел двор, хотя у императора Тару просто не было и быть не могло более верного раана, чем он. О нем постоянно лгали, а он полагал ниже своего достоинства что-либо опровергать. Наверное, ему это все даже казалось забавным.

Последнюю фразу отец процедил сквозь зубы, словно у него что-то болело, отвернулся от окна и посмотрел прямо в глаза притихшему и обратившемуся в слух Уну.