Ун уже не тупил взгляд, и смотрел прямо на отца со смесью подозрения и недоверия. Как это? Его не накажут? Здесь, должно быть, был какой-то хитрый подвох, не могло все быть вот так просто. Но он видел профиль отца, освещенный слабым светом пасмурного дня, и не находил в его лице никаких признаков скрытого раздражения или невыраженного гнева, напротив, оно было даже каким-то умиротворенным, почти довольным.

– Почаще заходи к матери. Доктор говорит, ей легче, когда она тебя видит. Еще он сказал, что тебе лучше остаться дома, пока воспаление на ухе не спадет. Но это лишнее. Никто не будет думать, что я прячу тебя под юбкой. Ты можешь идти.

Ун быстро и коротко поклонился, пошел к двери и взялся за ручку, но все не решался выйти, переминаясь с ноги на ногу.

– Ты хочешь что-то спросить? – отец, как и всегда, был прям.

– Я встретил в коридоре капитана Нота...

– А, – отец отвернулся от окна, и впервые за весь разговор Ун заметил в его глазах легкое раздражение. – Он сказал тебя что-нибудь?

– Нет. Просто он был очень расстроен. Я боюсь, что его могли наказать. Из-за меня и ребят.

– С капитаном все будет хорошо, Ун. Он продолжит свою службу на юге. Его даже не разжалуют.

Ун невольно почесал раненое ухо.

– Я не хотел, чтобы он...

– А причем тут ты? – холод отцовских слов не позволил бы взойти больше ростку ни одного вопроса. – Я уже сказал. Ты будешь наказан за свою глупость, капитан же – за его ошибки. За расхлябанность и за небрежность. Он привез макак из зверинца и разве что не бросил их в центре города. Зверье могло пролезть через забор, как это удалось вам. Могли погибнуть рааны. Я больше не потерплю такой преступной халатности. Вчера чаша моего снисхождения была переполнена, и капитану повезло, что он теперь не сидит в тюремной камере в ожидании военного трибунала. Перевод пойдет ему на пользу.

Такое везение было весьма сомнительным – нет, если бы сам император поручил бы Уну какую-нибудь работу на далеком юге, он бы конечно отправился туда без всяких жалоб, но все равно бы немного расстроился. Новоземный округ и весь север считался глубокой провинцией, но юг был еще сильнее не похож на исконную Раанию, у него был совсем иной характер. Он был жесток и коварен – таким его сделала близость к островам и соседнему южному материку, занятому дикарями, которые еще совсем недавно то и дело предпринимали свои самоубийственные, но отчаянные вылазки против южных раанских крепостей.

– Иди, Ун, – голос отца прозвучал устало, – и думай лучше о своих поступках.

По пути в комнату Ун опасливо осматривался, ему все казалось, что капитан, со злыми, взбешенными глазами, поджидает его где-то, но, дойдя до лестницы, ведущей на третий этаж, он совсем успокоился и даже посмеялся над собственной глупостью. Не будет старший офицер корпуса безопасности прятаться по углам в чужом доме ради жалкой мести. Да и за что мстить? Отец прав. Капитан сам был виновен в своих бедах. И зверинец у него был грязный. И макаки совершенно дикие и едва-едва выдрессированные.

Ун почти совсем успокоился и уже был в одном повороте от своей комнаты, когда в затылок ему прилетело что-то мягкое и мерзко-влажное. Он вскрикнул испуганно, развернулся, готовясь не то бежать, не то отбиваться, и замер. Перед ним оказался не капитан. Это была Тия. Сестра стояла, широко расставив ноги, смотрела ему прямо в глаза, сжимая тонкие бледные губки. Глаза ее покраснели, она шмыгала носом, и это почему-то придавало ей еще больше упрямой решительности. За ее спиной пряталась перепуганная и не менее заплаканная Кару.

– Это из-за тебя мама снова заболела! Из-за тебя! – выкрикнула Тия. С ее руки стекало что-то красное. Ун медленно коснулся затылка, чувствуя, как мерзкая мякоть сбегает по спине за воротник, и отодрал от волос шкурку подгнившего помидора.

– Я не хотел! – сказал он тише, чем намеревался, но Тия его как будто не услышала.

– Из-за тебя! Я слышала, как доктор говорил с папой! Доктор сказал, что она теперь такой и останется! Из-за тебя! Ненавижу!

Она метнула в него что-то еще, но в этот раз Ун успел увернуться, и камень шлепнулся о пол где-то позади него.

– Ты мне больше не брат! – взбешенная неудачным броском завизжала Тия и топнула ногой. – Ненавижу! Ненавижу тебя!

Ун невольно попятился.

– Я не хотел, Тия... Я...

– Кару, дай мне ее сюда!

Кару выглянула из-за спины сестры, и Тия выхватила из ее рук небольшой пестрый листок.

– Смотри, что я сейчас сделаю с твоей дурацкой картиной!

Перепачканными пальцами Тия вцепилась в края картины и с бесконечно громким скрежетом разорвала лесное озеро на пополам, и разорвала бы и эти половинки, но Ун подлетел к ней, схватил за руки:

– А ну отдай!

– Это все из-за тебя! Из-за тебя!

Тия пнула его по коленке, завязалась борьба. Кару растерянно прижалась к стене, пока они с рычанием молотили друг друга, и Ун щурился, чувствуя, как сестра метит, а иногда и попадает по раненному уху.

На шум прибежала Мола и с причитаниями и вздохами, получив ни за что пару толчков и ударов, разняла их. Она взяла Тию на руки, прижала к себе, покачивая, точно младенца. Та вырывалась, бранясь, на непонятном из-за слез языке, но потом обмякла и уже только вздрагивала всем телом от плача. Норна нежно погладила ее по всклоченным ярко-красным волосам:

– Ох! Все будет хорошо, хорошо, госпожа! Ну все! Ну все!

Кару нерешительно оторвалась от стены, крадучись подошла к Моле и припала к ее боку.

– Господин Ун, умойтесь и идите к себе. Не обижайтесь. Вашим сестрам сейчас очень плохо. Ну все, ну все, госпожа! Давайте сделаем вам чаю!

Тия совсем замолкла и только бессильно всхлипывала, пока ее уносили, Кару бежала за служанкой как перепуганный утенок, а Ун так и стоял по середине коридора, держа в руках обрывки картины.

– Я же не хотел! – пробормотал он угрюмо, и протер глаза сгибом локтя. – Я же не знал!..

Он вернулся в комнату. Ящик стола и все его школьные папки оказались безжалостно выпотрошены. Тия была настроена решительно и знала, что ищет. Пустая разломанная и разбитая рамка валялась на ковре. Ун переодел испачканную рубаху, бросив грязную в угол, с тяжелым вздохом сел на край кровати и посмотрел на половинки картины. Удивительное дело, но разрыв был достаточно ровным, а краска на его краю, нанесенная толстым слоем,крошилась. Такими красками писали картины только для важных музеев. Странно, что какой-то сорен позволил своему ребенку тратить такие дорогие припасы. Впрочем сейчас это не имело никакого значения..

«Склею ее», – решил Ун и перевернул кусочки, чтобы решить, как это лучше сделать. Здесь его подстерегло новое огорчение. Конечно, Тия не могла просто порвать картину! Этого для ее мстительного духа было мало. Она еще и намалевала что-то на оборотной стороне. Ун с раздражением вгляделся в ряды странных закорючек, нанесенных черными чернилами, и озадаченно нахмурился.

Для сестринского гнева ряды мелких значков были слишком уж аккуратными и прямыми. Тая бы нарисовала какую-нибудь гадость или написала подслушанное в школе ругательство, а эти значки напоминали узор из древней рукописной книги или буквы незнакомого алфавита – закорючки повторялись снова и снова в случайном порядке, но были остроконечными и совершенно ни на что непохожими. В раанском алфавите буквы были куда более мягкими и округлыми.

– Нет, это не Тиа нарисовала, – сказал Ун вслух, хотя рядом никого не было. Ему просто хотелось, чтобы его кто-то сейчас услышал. – Ничего. Пусть остаются.

Тишина комнаты была совершенной, и только часы угрюмо тикали, отсчитывая ускользающее время.

Ун принялся за работу. Он старался клеить только с задней стороны, но озеро, по которому теперь пробегала тонкая трещина, все равно намокло, и некоторые мазки расплылись. Когда клей подсох, Ун распрямил картину и положил ее под первый том истории Объединительной войны.

Потом он прибрал на столе, посмотрел в окно, на широкую круглую клумбу, на сорок, прыгающих в ветках молодых дубов, на синее небо и отступившие тучи, уронил голову на руки и беззвучно заплакал. Он ненавидел этот проклятый дикий край, ненавидел этот день, ненавидел Тота, ненавидел соренов, ненавидел макак, ненавидел неродимость капитана Нота и заодно всех его солдат и ненавидел, больше всех них вместе взятых, самого себя.