Маруся только усмехнулась.

— Вы, Марья Николаевна, играете, что ли, со мной?.. Совсем прощайте.

— Так ли? Пожалуй, завтра же придете? — вызывающе кинула Маруся.

— Вы уверены?

— Почти.

— Напрасно… Или все, или ничего! Слышите? — в свою очередь крикнул Огнивцев.

— Ничего!? Разве вам мало того, что вы называете «ничего»? Неблагодарный! Так не приходите больше. Я не желаю вас видеть. Я ошиблась в вас.

— А я в вас… И не приду. Прощайте!

— Прощайте! — сухо проговорила Маруся.

Огнивцев стукнул дверями и возвратился домой возмущенный, печальный и еще более влюбленный в женщину, которая, по его мнению, так бессердечно поступила с ним, не соглашаясь начать с ним новую жизнь.

Несколько раз после того он подходил к дому, где жила «эта женщина», но самолюбие мешало ему войти к Марусе, и он возвращался. Наконец, чтобы скорее побороть свою любовь, он уехал в месячный отпуск, в Тамбовскую губернию, к старой тетке. Отец и мать Огнивцева давно умерли, и тетка была его самой близкой и любимой родственницей.

Когда однажды он рассказал ей, почему приехал в деревню, старая, умная тетка, выслушав его исповедь, сказала, ему:

— И умно сделал. Эта женщина никогда не любила и никого не полюбит. Она только себя любит. И моли Бога, Боря, что все так хорошо окончилось… Такие исковерканные женщины счастья не дают… Они только дурманят людей. Это — пустоцветы!

— Что это Огнивцева давно не видно? — спросил вскоре после последнего визита Огнивцева Вершинин жену.

— А не знаю… Видно, надоело ходить…

— Уж не влюбился ли в тебя?.. И как порядочный человек…

— У тебя вечно одно на уме! — раздраженно перебила Маруся…

Она в самом деле была раздражена и немного скучала без своего «неистового» мичмана. Почти уверенная, что он придет, она была удивлена, что он не идет, и через неделю поехала на бал в собрание, надеясь там встретить Огнивцева и… снова заставить его бывать у нее. Но Огнивцева в клубе не было. Знакомые офицеры сказали ей, что мичман внезапно уехал в отпуск.

Маруся была изумлена, несколько времени похандрила и в эти дни была нервна и особенно холодна с мужем. Вершинин это заметил и мысленно блогодарил Огнивцева за его отъезд.

Назначение «Чародейки» в дальнее плавание было неожиданностью для Вершинина. «Чародейку» посылали вместо другого, прежде назначенного в кругосветное плавание, только что выстроенного клипера, который оказался на пробе неудачным и требующим серьезных исправлений.

Отказаться от назначения было немыслимо. Все, что мог сделать Вершинин, это заручиться обещанием высшего морского начальства, что ему разрешат вернуться в Россию годом раньше.

Нечего и говорить, как тяжело было Вершинину расставаться с женой. Два года разлуки! Мало ли что может случиться с такой легкомысленной женщиной!

Его, впрочем, утешала мысль, что Маруся эти два года будет жить не одна в Кронштадте, а в Петербурге вместе с матерью и отцом, старым адмиралом. И кроме того, Вершинин заметил, что после того, как Огнивцев уехал, жена как будто стала несколько серьезнее и не окружала себя поклонниками, как прежде.

А Огнивцев, вернувшись из отпуска, ни разу ни заглянул к Марусе. Назначенный по личной своей просьбе на «Чародейку», он усердно работал на клипере и только за несколько дней до ухода клипера приехал к Марусе с визитом в то время, когда муж был дома. Он просидел несколько минут и, казалось Марусе, был нежно грустен и говорил, против обыкновения, мало.

Когда, в день ухода «Чародейки», Маруся приехала на клипер, Вершинин заметил как нежно и ласково смотрела Маруся на Огнивцева, разговаривая с ним долее, чем, казалось бы, следовало жене, приехавшей провести последние минуты с мужем.

Но он не показал и виду, что это его глубоко обидело, в последнюю минуту расставания, когда на клипере гудели пары, и якорь уже был поднят, долго, любовно и пытливо заглянул в русалочные глаза Маруси и, крепко сжимая ее руку, с необыкновенной серьезностью проговорил:

— Помни, родная моя, об одном: Я никакой правды не боюсь. Я только обмана боюсь. Я люблю тебя, Маруся, больше жизни и умоляю тебя: если полюбишь кого-нибудь — напиши. Я стеснять тебя не буду. Дам развод.

Маруся взглянула на мужа тоскующим взглядом. Этот взгляд словно и ласкал, и жалел.

— Будь покоен, Сережа, я тебя не обману. Если бы случилось что-нибудь серьезное, я напишу.

И со своей властной манящей улыбкой протянула губы.

Вершинин прильнул к ним, долго не отрывался и наконец, сдерживая подступающие слезы, шепнул:

— Прощай, прощай, Маруся, моя любимая, моя ненаглядная.

Когда Маруся по сходне перешла на пароход, Вершинин, поднявшись на мостик, долго еще не отрывал глаз от любимой женщины.

Наконец, клипер пошел тихим ходом, и Вершинин замахал фуражкой и не заметил, что один из прощальных кивков Маруси был направлен не на мостик, а на корму, где стоял Огнивцев.

Самые мрачные мысли лезли в голову Вершинину по поводу этого конверта. Ему думалось, что Огнивцев и жена любят друг друга и что Огнивцев перестал бывать из за того, чтобы обмануть подозрения мужа… Наверное они виделись в Петербурге.

И при мысли, что Маруся была в объятиях другого — тоска и злоба охватывали его. Он вскочил с дивана и заходил по каюте. Что-то грызло его, мучило, терзало. Ни о чем он думать не мог. И он словно бы дразнил себя, рисуя в своем воображении подробности этих свиданий… Демон ревности не выпускал его из своих когтей и, казалось, хотел извести его…

И Вершинин между рыданиями повторял:

— О подлая! Господи! За что, за что?!

Он старался уверить себя, что он ненавидит жену, если только его подозрения справедливы, но подозрения не оставляли его и он в то же время чувствовал, что не может жить без Маруси…

Усталый, бросился, наконец, он на диван и вдруг в голову его неожиданно пришла мысль:

«Но тогда зачем же Огнивцев просился в плавание? Без меня им свободнее было бы наслаждаться».

Это соображение несколько успокоило капитана.

— Матвеев! — крикнул он.

— Есть! — отозвался из-за дверей громкий голос.

И в ту же минуту в каюту вбежал небольшого роста, худощавый, с круглой головой, покрытый щетинкой темно-русых волос, некрасивый, рябоватый матрос лет тридцати, с рыжими бачками и усами и глазами, доброе выражение которых скрашивало некрасивость его лица.

Это был вестовой Сергее Николаевича, живший у него около семи лет и привязавшийся к нему со всей силой своего благодарного сердца после того, как Вершинин, раньше служивший на одном корабле с Матвеевым, вызволил его, только что поступившего на службу первогодка, от жестокой порки, назначенной за какую-то незначительную служебную оплошность старшим офицером, отличавшимся жестокостью в обращении с матросами.

Этот неказистый, робкий матросик, испуганный предстоящим наказанием, имел такой страдальческий покорный вид, с таким отчаянием глядел своими большими серыми глазами, повторяя вздрагивавшими, побелевшими губами «Господи помилуй!» что Вершинина, бывшего случайно на баке, где уже наказывали других матросов, охватила жалость, и он упросил старшего офицера отменить наказание.

Вскоре после этого он взял Матвеева в вестовые и приобрел в нем смышленого, честного, усердного и преданного человека, который заботился о Вершинине с самой утонченной внимательностью и глядел ему, что называется, в глаза. В свою очередь и Вершинин привязался к своему вестовому.

— Узнай, на клипере ли мичман Огнивцев, и, если на клипере, попроси его ко мне сейчас.

— Есть!

Матвеев исчез из каюты и чрез минуту докладывал капитану, что мичман Огнивцев в один секунд явится. Только оденутся.

— Отдыхал он, что ли?

— Никак нет, вашескобродие! Так значит, по жаркости. Писали что-то.

«Пишет! Верно, ей пишет!» невольно подумал капитан.

И лицо его мгновенно омрачилось. И жгучее больное чувство ревности охватило его с новой силой. Подозрения казались несомненной ужасной действительностью.