И, заметив, как «умный и развитой» Борис Константинович вспыхнул от удовольствия от такой похвалы, прибавила:

— С вами никогда не бывает скучно, Борис Константинович… С вами умнее становишься, Борис Константинович… И вся праздная моя жизнь кажется такою пустой… И я так рада, если мы с вами будем друзьями, Борис Константинович… С вами ведь можно дружить, не боясь, что вы серьезно влюбитесь, или как это вы говорили… Такое смешное слово?..

— Втемяшусь! — добросовестно подсказал Огнивцев.

— Именно… Ведь вы отрицаете такое глупое времяпровождение? Не правда-ли?

— Отрицаю! — как-то нерешительно на этот раз промолвил мичман.

— И отлично… значит мы будем друзьями… Хотите?

И, не дожидаясь согласия, она протянула Огнивцеву руку и взглянула на мичмана, словно бы приласкала его взглядом своих бархатных глаз.

Огнивцев так сжал маленькую руку Марьи Николаевны, что она чуть было не вскрикнула и от боли и, быть может, от, изумления, что он не поцеловал руки.

Но изумление ее увеличилось, когда Огнивцев, точно полоумный, сорвался с кресла и, походив взад и вперед по гостиной, остановился перед молодой женщиной и взволнованно спросил:

— Мария Николаевна! Вы любите своего мужа?

Никак не ожидавшая такого вопроса, молодая женщина на секунду растерялась и молчала.

— Вы любите Сергее Николаевича? — снова спросил мичман.

— Что за странный вопрос?

— Вы не хотите ответить?..

— Да зачем вы вдруг спросили об этом?

— Мне необходимо это знать! — не без некоторой торжественности проговорил решительно и резко молодой мичман.

— И даже необходимо? — смеясь повторила Маруся.

И после паузы, во время которой успела прочесть в глазах мичмана мучительное нетерпение, промолвила как-то загадочно:

— Любовь — понятие относительное.

И прибавила:

— Ну, положим, люблю. Вам-то что до этого?

— Мне?!

О как бы хотелось ему, этому самому мичману, уже втайне питавшему к Вершинину ревнивую злобу, сказать этой маленькой женщине, что ему до «этого» большое дело, огромное дело, но вместо того он на секунду притих и, наконец, проговорил:

— Разумеется, мне до этого нет, собственно говоря, никакого дела… И вы извините меня, Марья Николаевна… Действительно, глупый, нелепый вопрос… Разве вы жили бы с человеком, которого не любите… Ведь это было бы ужасно?! Это ведь…

Он чуть было не прибавил, что быть женой нелюбимого мужа позорно, но во-время прикусил язык и, взволнованный и побледневший, хотя и старавшийся сохранить отважный вид, сел снова в кресло и не без некоторой даже развязности проговорил:

— Так, если позволите, я буду читать, Марья Николаевна.

— Не запершит ли у вас опять в горле, Борис Константинович? — участливо заметила Маруся.

— Не бойтесь.

— Ну, так я не позволю. Вы задели мое любопытство… Вы мне скажите, зачем вы спрашивали, люблю ли я мужа? Слышите ли?! Я хочу знать. Мне тоже это необходимо! — значительно прибавила она.

— Не спрашивайте, Марья Николаевна! Вы любите мужа и… шабаш!

— Ну, а если б я не любила мужа, как следует, по настоящему… Если б я только его терпела. Что-бы тогда? — вдруг кинула Маруся, понижая голос.

— Если-бы… Мало, что было, если-бы…

— Но вы скажите… Ведь мы друзья?.. Так скажите…

— Вы непременно этого хотите?

— Хочу.

— Тогда я сказал бы вам, что люблю вас. И если бы вы могли ответить на мою любовь любовью, я сказал бы: оставьте мужа и со мной начните новую жизнь! — восторженно и решительно проговорил Огнивцев, взглядывая на Марусю благоговейно-влюбленным взором.

— Однако, вы… вы стремительны, Борис Константинович… И это говорите вы? Вы, отрицающий любовь? Вы, который никогда не втемяшитесь? Я не поверила бы вам…

— А хотели бы поверить?

— Почему же нет? — уронила Маруся.

— И могли бы полюбить меня? Ответьте: могли бы?

Маруся ничего не отвечала, но торжествующая смотрела на Огнивцева таким ласкающим взглядом, что мичман, опьяненный и обнадеженный им, прочел в нем то, что ему так хотелось, и стал говорить, что он только теперь понял, какой он был идиот, отрицая любовь, что он с первой встречи влюбился в Марью Николаевну, что он любит ее до безумия, что он…

Но он не окончил речи, хоть и хотел еще много, много сказать.

Совсем опьяневший от этого, полного неги и вызова, взгляда, он уже сидел рядом на диване с Марусей и, вероятно, желая окончательно убедить ее в своей горячей любви, стал осыпать поцелуями ее руки.

Она их не отнимала, и мичман вдруг оставил их и дерзко прильнул к ее губам.

По видимому, молодая женщина не ожидала такой удивительной смелости и такого быстрого перехода от руки к губам, особенно от человека, который только что говорил, что любовь — ерунда. Но он так искренно отрекся от своего заблуждения и так пригож был этот молодой, жизнерадостный мичман, что Маруся не успела даже настолько рассердиться, чтобы оттолкнуть его от себя и не только не противилась безумным поцелуям, но и сама целовала мичмана.

И только тогда вырвалась из его крепких объятий, когда, наконец, увидала, что мичман готов совсем потерять голову.

— Довольно. Уходите… Уходите! — шепнула она и благоразумно поднялась с дивана и отошла на другой конец гостиной.

Еще один прощальный и «мирный» на честное слово поцелуй, и Огнивцев ушел счастливым, отравленным. и далеко не «мыслящим» человеком.

Так прошла неделя, другая. Когда Вершинин был дома, мичман читал и украдкой бросал на Марусю влюбленные взоры, а когда мужа не было дома, Огнивцев говорил о любви и доказывал ее горячими поцелуями.

Но совесть его мучила, и терзала ревность к мужу. А главное, надо же скорее покончить и начать новую жизнь. Хотя Маруся, при напоминании о новой жизни, отвечала неопределенно, но для мичмана не было ни малейшего сомнения, что он любим и что она желает новой жизни.

И вот однажды вечером, после порции поцелуев, он решительно объявил Марусе, что пользоваться дальше краденым счастьем он не может. Надо объяснить мужу. Если Марья Николаевна не решается, то он сам завтра утром скажет Сергею Николаевичу.

— О чем? — изумленно и испуганно спросила Маруся.

— Как о чем? О том, что мы любим друг друга, и поэтому ваш муж должен отстраниться…

— Но разве я говорила, что вас люблю настолько, чтобы бросить мужа… С чего вы это взяли?

Мичман замер от изумления.

— Вы мне нравитесь, лгать не стану… Я виновата перед вами, что могла ввести вас в заблуждение, допустить то, чего не следовало… Простите, Борис Константинович. Но ломать всю жизнь, сделать несчастным человека, который так любит меня… Борис Константинович! Вы ведь умный человек, и кроме того, человек с характером… Увлечение ваше скоро пройдет. Ведь есть дела посерьезнее любви. И вы простите меня, неправда ли?

Огнивцев не верил своим ушам.

— Так значит… значит все… кончено! — упавшим голосом проговорил он.

— То есть, что кончено?.. Вы знаете, я расположена к вам… Я люблю с вами болтать… Останемся друзьями и приходите ко мне…

— Вы смеетесь? Прощайте совсем, Марья Николаевна.

— Совсем? Значит, вы меня больше не хотите видеть?..

И Маруся опять ожгла мичмана своим взглядом.

— Не хочу видеть!?.

И мичман снова стал говорить о своей любви с отвагой отчаяния человека, спасающего свою жизнь, и так горячо, так страстно, что Маруся снова внимала этим прельстительным речам с таким участием, все лицо ее снова дышало такой радостью и глаза снова так нежно глядели на мичмана, что он малодушно попросил на прощанье последний поцелуй.

И ему дали его. И он был такой долгий, был полон такой отравы этот последний поцелуй, что мичман готов был, казалось, заплакать, когда Маруся, наконец, отвела свое закрасневшееся лицо…

— Прощайте, Марья Николаевна! — проговорил Огнивцев, почти выбегая из гостиной.

— Так вы, значит, более не придете. Борис Константинович? — бросила ему Маруся из передней.

— От вас зависит…