Нельзя сказать, что в лагере Двух Корон боевой дух был на высоте, потому что в последние дни армия только и делала, что отступала. До нас даже дошли сведения, что Голуэй язвительно называл Бервика «своим интендантом», поскольку каждый день занимал комнаты, в которых предыдущей ночью останавливался его противник. И если Бервик остановился у Альмансы, то лишь потому, что у него кончились все запасы продовольствия.

Откладывая решительное сражение, Бервик смог по крайней мере объединить части подкрепления, которые спешили к нему со всех сторон. Некоторые из них, как полк «Couronne»[48] Бардоненша, с которым прибыл и я, были отборнейшими частями. Однако подавляющее большинство солдат были рекрутированными против их воли испанцами, а такие вояки гроша ломаного не стоят.

Смотреть на них было больно. В день нашего приезда их как раз поспешно муштровали, хотя известно, что полк солдат подобен дубу – ему требуется двадцать лет, чтобы окрепнуть. Во время маневров шеренги французов вышагивали ровно, а испанские гнулись, точно прутья. Страшно было представить их под огнем противника. Одели этих новоиспеченных солдат в серо-белую форму бурбонской Франции. Монстр и на этом сумел урвать для себя хороший куш: согласно договору, испанскую армию снабжали французские подрядчики. Получалось, что испанцы дарили свой трон принцу соседнего государства, да к тому же вся страна обязывалась выплачивать ему пособие. Выгодная сделка, ничего не скажешь. (Каталонцы по крайней мере заставили англичан выложить все до последнего фунта.) Большинство рекрутов были совсем зелеными юнцами. Бедные ребята. Они отправлялись прямехонько на бойню, потому что хозяева лионских текстильных фабрик сначала должны были обрядить будущие трупы, чтобы потом выставить счет за ткани. Лагерь казался необъятным морем палаток. Материал для них наверняка тоже доставили из Франции и по цене, назначенной самим Монстром.

Вновь прибывшие офицеры собирались представиться Бервику, и Бардоненш захотел, чтобы я пошел с ними. Маршал устроился в доме алькальда, куда мы и отправились вместе с прочими командирами подразделений.

Бервик стоял, опершись локтями на стол, где лежала большая карта. Вокруг него сгрудилась дюжина ведущих офицеров, участвовавших в военном совете. Мне показалось странным, что во время простого совещания командующий войсками одет в доспехи. Тяжелый нагрудник, металлические наплечники и налокотники вряд ли могут считаться подходящей одеждой для споров и анализа положения на фронте. Вероятно, это была попытка подчеркнуть его роль в качестве главнокомандующего или же продемонстрировать всем присутствующим сложность ситуации. Когда мы вошли, маршал поднял голову.

Во внешности Бервика первым делом бросалось в глаза его детское лицо, столь не похожее на грубые физиономии других вояк. Увидев маршала впервые, я подумал: «Боже мой, как этот мальчишка может заставить целую армию уважать себя?» В это время Бервику уже исполнилось тридцать семь лет, но его кожа была нежной и гладкой, как у младенца. Овал лица казался совершенным, а тонкий и прямой нос делил его на две равные половины. Губы его были довольно узкими, но источали чувственность, возможно, благодаря тому, что уголки рта обычно растягивались в любезной полуулыбке. Узкие брови, аккуратно выщипанные, дугами поднимались над удивительно черными глазами; правый был как будто немного прикрыт. Наверное, сказывалось напряжение, которому подвергался этот человек.

Джеймс Фитцджеймс Бервик, а для приятелей просто Джимми, любил позировать (тщеславие родилось раньше его). Немногих деятелей той эпохи художники увековечили столько раз, а потому вместо одного портрета я осчастливлю вас сразу двумя. Судите сами. (Ха! Он тебе пришелся по вкусу, моя жуткая Вальтрауд? Не питай иллюзий. Он никогда даже не посмотрел бы в твою сторону, потому что, во-первых, ты страшна как смертный грех, а во-вторых, тому есть другие причины.)

В лагере поговаривали о том, что Бервик отступал, потому что английское происхождение толкало его на предательство. Какая чушь! Однако в Мадриде к подобным пересудам отнеслись вполне серьезно, и этот идиот Филипп Пятый уже направил в армию герцога Орлеанского, чтобы сменить маршала! Противником Бервика в армии Альянса был Голуэй, закаленный в боях командир пятидесяти девяти лет, а правой его рукой – португалец Дас Минас, шестидесятитрехлетний старикан. Оба они были уверены, что съедят несчастного бастарда с потрохами. А самое неприятное заключалось в том, что и солдаты армии Бервика придерживались схожего мнения. Я уже говорил вам, какие замечательные рекруты пополнили наши войска. Немногим генералам доводилось оказаться накануне важного сражения в таком незавидном положении.

В Базоше меня научили постоянному наблюдению, и я не смог отказать себе в удовольствии изучить этого человека. Он делал нечеловеческие усилия, чтобы совладать с судьбой. Перед ним стояла простая дилемма: если он даст сражение, его армия, скорее всего, будет уничтожена, а если предпочтет избежать битвы, герцог Орлеанский, который уже был в пути, сместит его с поста главнокомандующего. С точки зрения его личных интересов оба варианта были одинаково проигрышными.

Бервик подошел к офицерам, которые в это время переступили порог комнаты, и поприветствовал их по очереди. С Бардоненшем он был лично знаком, а потому, поравнявшись с моим покровителем, вступил с ним в дружескую беседу. Через несколько минут он заметил меня, стоявшего во втором ряду, указал на меня пальцем и спросил с живейшим интересом в голосе:

– А что это за красивый и печальный юноша?

– Ах да, конечно, – поспешил ответить ему Бардоненш. – Это Марти Сувирия, начинающий инженер, с которым никто не может сравниться во всей Франции, ваша светлость.

Бервик спросил меня, не учился ли я в Дижонской академии.

– Нет, сеньор, – был мой ответ. – Я получил образование в результате частных занятий с одним инженером.

Он захотел узнать имя моего учителя, но мне не хотелось вспоминать о Базоше, и я ответил с язвительной вежливостью:

– Этому человеку вы однажды послали письмо, в котором сообщали об удачном взятии Ниццы.

Его взгляд стал колючим, и он произнес:

– К сожалению, мне не удалось с ним попрощаться. Как видите, в последнее время я был немного занят.

Его свита разразилась хохотом.

– Разве я сказал что-нибудь забавное?! – рявкнул он по-английски.

Настроение этого человека чрезвычайно резко менялось, и, как я позднее понял, эти перемены были предсказуемы. Благодаря подобной тактике он заставал своих подчиненных врасплох и напоминал им, кто в доме хозяин. Бервик сделал обиженную гримасу и жестом велел всем покинуть комнату.

– А вы останьтесь, – приказал он мне. – Я хочу, чтобы вы рассказали мне о последних минутах жизни великого Вобана.

Ха! Побеседовать с ним наедине – только этого мне и не хватало. Я сразу заподозрил неладное, когда он назвал меня «красивым и печальным юношей». Беседовать со мной о Вобане – глупая отговорка! Если бы Бервику и вправду пришло в голову говорить о маркизе, он бы должен был пригласить к себе Бардоненша, старого друга и аристократа, который лично присутствовал при агонии великого инженера. Бервик потребовал, чтобы я последовал за ним в его покои. Как я мог отказаться? Иногда мы знаем, что нас ждет, но не можем этого избежать.

Он увел меня вверх по лестнице и, когда мы оказались в его комнате, попросил:

– Помоги мне снять доспехи.

Слова были любезными, но тон не допускал возражений. Потом Бервик повернулся ко мне спиной и раскинул руки в стороны. Я расстегнул застежки его кирасы, но не смог удержать доспехи. Они со звоном упали на пол. Следующая просьба прозвучала как приказ: