Гуся думает: тебя бы наблюдать на фоне озера, одного из крупнейших в Европе. Ты стоишь, облокотившись на гранитный куб. Кубы сочленены красивой, чугунной ковки решеткой. Я вижу тебя в профиль. Вода светлее неба. Тот берег залива – узкая полоска вдалеке. Никогда не проверяла, какой глубины озеро, а какой? Самая глубокая точка – она в середине или где-то еще? Что обитает там, на дне? О глубоководных морских рыбах есть множество фильмов, коротких и длинных. Одни с водолазами, а из других человек полностью вырезан, только безымянный голос бубнит за кадром. Но о глубоководных озерных? Может, там щуки. На какой глубине щуке лучше всего? Наверное, не на дне, не в самой глубокой точке озера. Клюнуло! Но не заглотило крючок, срывается, пока я осторожно, осторожно тяну к себе леску. Ничего, ноль. Однажды я видела, как городской рыбак бросает обратно в воду окуней, пойманных в канале. Зачем? С разорванными ртами? Говорят, современные снасти почти не вредят рыбам. Почти не рвут рот, глотку. Зачем? Лучше берите их с собой. Ешьте. Или отдавайте кошкам. После еды Вообще-то Константин не заказывает кофе. Не исключено, что его устраивает кофейный автомат в сумрачном коридоре бюро. Он идет к выходу. По ту сторону стеклянной стены, у ресторана кто-то стоит, ждет. Встречает его сиянием белых зубов меж широких розовых губ. Она не молода. Совсем не молода. Может быть, она хочет погладить его по щеке. Он похож на нее. Гуся встает из-за своего столика, зажатого между аквариумом и колонной. Морская звезда просит принести счет. Гуся платит картой. Выходит, но у ресторана уже никого нет. Красная ливрея говорит «до свидания», разглядывая свои до блеска начищенные черные ботинки.
На полу видны мокрые следы его мокасин. Кажется, все-таки угодил в лужу. Во входящих плещется новое сообщение. Лингвистическая оценка объявлений о сдаче внаем. Мелочь! Гуся открывает файл. Сто пятьдесят восемь уникальных текстов. Следует сделать до выходных.
У кофейного автомата нет ни шкафа, ни полки для чашек. Считается, что каждый сотрудник моет свою чашку и уносит с собой. Однако моют не все. Айтишник, который приходит на пару часов в неделю и чьего имени Гуся не помнит, плеснет в свою чашку воду и ставит в микроволновку. Полторы минуты на полной мощности, тотальная дезинфекция. Однажды Гуся нашла его кружку в морозилке, рядом с замороженными супами. Люда говорит, они там с тех еще времен, когда в офисе разрешали ночевать. Видимо, так тоже можно дезинфицировать. Хотя, говорят, в вечной мерзлоте нашли бактерии, прожившие там много тысяч лет. Глиссандо, терция. Если записать этот звук, то можно определить тон. Если бы в ящике рабочего стола лежал камертон. Легкий удар о край столешницы – и между губ: ля – до! Он прислоняется к красно-коричневой кирпичной стене, это Гуся знает затылком. Притворившись, что надо почесать поясницу, она заносит руку назад, наискосок, так что туловище поворачивается как бы само по себе. Видит его мокасины, светло-коричнево-мокрые. Вообще-то Константин откашливается. Его рубашка шуршит по кирпичу. Гуся видит движение кромкой волос над шеей, где несколько прядок всегда вьются от влаги, испаряемой кожей. Может быть, он бросает взгляд на свои наручные часы – модель скромная, но не дешевая. Гуся выбирает новую степень крепкости, плюс одна палочка. Кофейный автомат задумывается. Гуся чувствует, как между лопаток, вниз, к поясу юбки ползет тоненькая струйка пота. Слышит, как он переступает с ноги на ногу и начинает что-то напевать, и звуковые волны достигают ее лодыжек, и икры вибрируют, микроскопические движения в коленях, которые превращаются в желе, а голени вдруг тяжелые-претяжелые и как будто не связаны с остальным телом, которое уже кренится к стене, и висок прижимается к твердому, красно-коричневому. Перед глазами старый нотный листок, нотная тетрадь восьмого класса, которую Гуся носила в музыкальную школу четыре раза в неделю плюс оркестр по субботам, в мешке, сшитом Татьяной точно по размеру, скрипичный футляр за спиной, которая уже скользит по стене, к полу, и он мурлыкает что-то вроде «ой-ой», даже не переставая напевать, и откуда ни возьмись – Люда. В два шага оказывается у Гуси, подкладывает мягкую ладонь под затылок: «Ну, ну, ничего, ничего…» – и добавляет что-то насчет вентиляции, которая в этих старых зданиях такая плохая, что люди в обморок падают. Гуся лежит, крепко зажмурившись, следит, как напряжение покидает ноги и спину: теперь здесь никого нет, кроме Люды, которая наливает стакан воды. Как будто Гуся может пить лежа, а вставать она в ближайшие три минуты не собирается. Кофейный автомат молчит, Людин бюст дышит Noa от Chacharel, и этот узкий коридорчик так плохо освещен, что если бы на потолке имелась роспись, то ее было бы не разглядеть.
Смеркаться начнет только через пару часов, но Гуся уже идет домой. Чувство прогула или, точнее: заболела, живот, домой. Голова или температура, но что-то должно быть. Гуся никогда не уходила с уроков просто так, даже в восьмом классе, когда все делали что хотели. Запах нагретой резины в метро: откуда он, интересно, берется? От ремней, которые приводят в движение эскалатор? И что вообще приводит его в движение? Тот, кто рос в этом большом городе, наверное, изучал в школе: смотрите, дети, эскалатор в разрезе. Рос в этом большом городе… Значит, Вообще-то Константин должен знать. Хотя не ступала здесь его обутая в изжелта-бежевую мокасину нога. В метро почти пусто, по сравнению с. Все длинное сиденье в Гусином распоряжении. Она закрывает глаза. Озеро большое, но этого не видно, она просто знает. Гуся стоит у кромки воды, рыбачит. Клюнуло! Вдоль берега, с промежутком в несколько метров расположены несколько удочек. Клюет и на второй, и на третьей. Но вытащить рыб она не может. Только смотрит на них. Рыбы тянут, рвут лески, в мозгу искрится – должно быть, рыбацкая радость. Удочка гнется дугой. Какой-то ребенок помогает Гусе вытянуть первую рыбу, потом вторую, потом все. Ребенок светловолосый, не очень большой. Еще не препубертат, любопытный и сноровистый. Ловко, привычным жестом вынимает из воды живых рыб. Гуся отдает ему все. Вода прозрачная, на дне галька разной формы. Северное озеро. Залив, это лишь небольшой залив. Большая вода простирается за его пределами, отсюда не видно, но она знает. На этом фоне она и хочет рассматривать его, на фоне светлой воды, среди ночи, когда солнце уже закатилось, забыв забрать с собой рассеянный, всеохватный свет. Наблюдать его сбоку, облокотившись на ограду: взгляд устремлен к воде или туда, где светлое встречается с другим светлым. Его небритая щека с золотистой щетиной, округлый кончик носа, подбородок под негустой шкиперской бородкой. Светлые волосы, кромка волос рано поползла вверх, родинка на шее, как продолговатый остров с неровными берегами. Полночный свет, миндалевидные, узкие, светло-голубые глаза летней ночи. Гуся просыпается: она лежит на сиденье, конечная станция. «Это не кольцевая, тут не выспишься», – говорит грязноватый старик с сиденья напротив. Гуся выходит из вагона, переходит на другую сторону перрона, покачивается от скорости приближающегося поезда. Ныряет в аквариум вагона, едет домой.
При дневном свете дверь подъезда зеленая. Зеленый цвет имеет наибольшее количество оттенков, это Гуся помнит из уроков изо. Доказать непросто, опровергнуть невозможно. Например: на каком языке – и так далее. Гуся ложится на диван под взглядом Шивы и засыпает. Просыпается в сумерках. В этом большом городе, расположенном к югу от севера, и сумерки коротки. Исчезают резко, будто стыдясь, что не справились с работой – искусственный свет наступает, давит, ставит подножку надвигающейся тьме, мгновение всеобщего замешательства – и все опять освещено. Гуся смотрит в прозрачно-темную синеву за окном. Идет снег. И он скоро пройдет. Когда-нибудь Гуся переедет еще дальше на юг. И тогда она будет скучать по звуку снега под ботинками – только по звуку, не по снегу. Вот бы найти материал, который так скрипит, но без мороза, без всего этого, когда кожа сохнет пуще обычного, когда волосы электризуются и становятся еще более неуправляемыми. Когда руки покрывает сеточка, как тогда: мешок с нотными листами в руке, вазелин на губах, взгляд в окно автобуса, на толстые серые трубы разделительного ограждения. И там, в городе, расположенном к югу от города, который южнее севера, она будет скучать и по слякоти, меняющей агрегатное состояние три раза в час. Ибо в том южном городе, о котором она пока ничего не знает, никогда, никогда не идет снег.
