В горле что-то набухло, потом знакомо защекотало в носу, вокруг глаз стало горячо. Это было совсем лишнее: только не на фоне этих зеленых стен. Только не у этого пыльного окна. Только не на глазах у этого бледного растения, которое живет вопреки всему в своем казенном горшке. Только не на этом проклятом пластиковом стуле! Злость быстро пришла на помощь.
– Fuck you, – прошипела я.
– What? – он уставился на меня широко раскрытыми глазами. – Fuck me? Maybe… – пожелтевший кончик указательного пальца театрально искал меня в воздухе. – Maybe fuck you?
Слипшиеся пряди светлых волос, чудовищная рубашка, вся эта заторможенность – отчасти деланная, отчасти фармацевтического происхождения – на все это невозможно было смотреть без смеха. И я засмеялась от души, чувствуя, как опять подкрадываются слезы, и слава богу, что он ухмыльнулся в ответ: я вспомнила, что решила уйти в обиде и гневе.
Такси прибыло почти сразу по звонку Валерия. Я задумалась, что за номера он набирает: так быстро, в такой отдаленный район. На этот раз мы оба сидели на заднем сиденье. Машина покатила вдоль опушки леса, я смотрела в необычайно чистое окно и через некоторое время услышала неголос Валерия:
– Интересная он фигура.
Я не могла не согласиться. Интересный лембой в теле Вяйнемёйнена.
– Большой музыкальный талант.
Да, талант. Он проживал свою музыку. Он жил свои песни, жил свои концерты, он сам был один сплошной концерт. Он мог сыграть на стуле, на надутом пакете, на стеклянной банке, да хоть на яйцерезке – все обрамляло его голос, его жалостливые стоны и жуткое рычание, раскатистый финский «rrr» и свист «sss». Он выкрикивал свою тоску так, что каждый принимал ее за свою. Он выкрикивал свою безудержную радость – всегда с перехлестом, на грани разрушения, саморазрушения. Да, он был большой талант и принимал любую похвалу равнодушно или презрительно, но после шептал, будто доверяя интимную новость: «Они сказали, что я офигенный! Они сказали офигенный, слышала?»
– Харизма, – продолжал Валерий. – Корни в культуре… карельской. И в финской, ведь это одно, не так ли? И Тео, представьте себе… – он на секунду умолк, – выдающийся, так сказать, карельский музыкант – он нужен нам, правда? Я не боюсь преувеличений, и это не преувеличение. Разве нам, карелам, не нужен духовный лидер, способный пробудить нацию…
– Какую нацию? – я вдруг почувствовала, что не спала уже почти сутки. Пыталась следить за мыслью, но слышала какую-то смесь высокопарностей.
– Карело-финскую нацию. Ведь нам нужен такой, или даже такие – точки силы, которые поведут нас прочь от власти Москвы, к новой независимости? Может быть, даже к союзу с Финляндией?
Такое я, конечно, слышала и раньше, но помнила больше как разрозненные реплики на радио в девяностые и обрывки взрослых разговоров: независимая Карелия, вот было бы круто. Мама всегда говорила «там в России» и «тут в Карелии». Иногда кто-нибудь возражал, что независимой республике нужна независимая экономика, но на это кто-нибудь другой отвечал, что у нас же лес, о-о-о, у нас столько леса! И я представляла себе, как свободной Карелия идет в лес и собирает чернику, бруснику, грибы. Полные ведра, ведь лес – наше богатство, и ни в чем нам не будет нужды. «Это Юкко, это Микко ищут клюкву и бруснику», – читала я в тоненьком сборнике стихов для младших школьников, и голубоглазые широкоскулые дети на акварельных иллюстрациях воплощали будущее, которое как будто уже есть, но где-то не здесь. Говорили и о Финляндии, которая желает нам добра и хочет помочь, не как бедному родственнику, а как любимой сестре… Эти семейные метафоры как-то сливались с образами эпоса «Калевала», который я, как и большинство карельских детей, не читала, но знала по гравюрам на стенах, спектаклям в кукольном театре, пересказам рун в учебнике краеведения, по всему этому вороху вторичного материала, призванного помочь нам узнать и сохранить… что?
– У меня есть идея, план запустить проект национального культурного пробуждения. Первый шаг – уличный театр, интерактивный, музыкальный. На карельском, финском, русском. Возьмем площадь Кирова… символично, да? Киров – революционер, любитель театра, сильный лидер, оппозиционер, насколько тогда это было возможно, конечно… Вы знали, что псевдоним Киров образован от имени Кира Второго? Объединителя иранских народов? Неважно. Будем стремиться создать карело-финский колорит, так сказать, и историческая память – важная часть… чтобы Москва поняла, что мы не их, что мы хотим вырваться из цепких рук Кремля, да? Это затратно, да, но деньги есть. Нам нужно построить сеть контактов из тех, кто всей душой за новую региональную идентичность… за Карелию два точка ноль…
Я закрыла глаза и увидела перед собой осьминога: вытягивает щупальца одно за другим, ищет… или нет, подстерегает, слившись с окружающей средой, нащупывает – и хватает. У осьминогов есть глаза или они двигаются вслепую, вот что интересно. Распуская и собирая восемь ног… или рук. Так они передвигаются? Я вдруг вспомнила рассказ знакомой о том, как ее маленький сын спросил, сколько подмышек у осьминога… Восемь, наверное? Глубины моря поражают воображение, животные двигаются там с поразительной точностью, хоть и не имеют наших человеческих инструментов узнавания и ориентации. Надо сосчитать подмышки осьминога… Одна, две…
– Я слежу за вами, – донеслось сквозь толщу воды, – то есть читаю публикации. Нам и правда нужен человек с вашим интеллектом и коммуникативными навыками, который мог бы прислушиваться, исследовать… культурные круги, особенно учитывая широту ваших культурных интересов… вы могли бы сделать важный вклад, собирая сведения…
Я старалась сосредоточиться на затылке водителя такси. Какой аккуратный водитель, если это вообще такси… Больше похож на человека с должностью в государственной организации. Я посмотрела на Валерия, но тут же отвела взгляд: невозможность поместить это лицо в какой-то отсек хотя бы кратковременной памяти парализовала чувства. Я опять уставилась в окно. Машина ехала мимо больших глухих кирпичных коробок. Что это за фабрика? Или склад?
– Надо изначально быть таким вот, как вы, чтобы взяли на работу туда? Или вы не говорите «взять на работу»? Говорите, наверное, «принять» или там «посвятить»? – спросила я, чувствуя, как сердце скачет галопом и кровь приливает к голове – то ли чтобы доставить побольше кислорода, то ли чтобы язык опух и умолк. – Или такими становятся, прослужив какое-то время? Как вообще такими становятся? Едите вы, что ли, что-то, чтобы все черты вот так вот сгладились и голос стал такой вот прямой ниточкой: «ба-а-а-а-а»… Скользкие, как водяные змеи.
Меня охватило такое воодушевление, какое после вспоминаешь c ужасом. Туман в голове и твердая убежденность юного человека в том, что неприятности случаются только с другими. Мы были даже еще не на полпути к моему дому, машина только выехала на Первомайский проспект, бесконечно длинный и как будто прямой, но с развилкой в конце, которая на самом деле была слиянием с другой улицей, поменьше. Я вдруг подумала, что если бы мы поехали другой дорогой, на пару километров ближе к озеру, то оказались бы на Октябрьском проспекте. Эта часть города жила между маем и октябрем, между весной и осенью, между ожиданием и ожиданием.
Валерий не ответил. Краем глаза я видела, как он сидит и смотрит прямо перед собой. Наверное, очень профессиональное поведение. Машина повернула на Ленина и остановилась перед «Гирвасом».
– А давайте-ка по скандинавской каше, – сказал Валерий, внезапно повернувшись ко мне. – Тут ее отлично варят.
– А давайте, – мне вдруг стало казаться, что мы еще поговорим.
Валерий выбрал столик у окна, из которого было видно припаркованную машину. Водитель остался ждать за рулем – теперь уже никто не делал вид, что это такси. Я разглядела его лицо через лобовое стекло. Он сильно смахивал на длинного Серегу, которого в пятом классе оставили на второй год и определили за пятую парту первого ряда, ровно у меня за спиной.
