Валерий заказал две рисовых каши по-скандинавски и воду. Я попросила чаю. «С песочком?» – спросила официантка, и меня окатило волной эмпатического стыда и нежности. «Нет, спасибо, сахару не надо», – ответила я. Как только она удалилась, Валерий заговорил со мной тем же глухо-звонким голосом, что и в машине.

– Вы зря так – змеи. Вы же умный человек, живете в мире нюансов, так? Знаете, что кроме черного и белого есть много цветов. Вам кажется, что мы служители зла и вас к себе зазываем. Но мы же не в фэнтези. Кстати, даже там уже нет однозначного добра и однозначного зла. Жанр развивается, так сказать. Собирать сведения, документировать – то, что я вам предлагаю, – это, можно сказать, художественная деятельность, своего рода творчество. С чего вы взяли, что мы все используем против людей? Мы действуем в интересах народа.

– Которого? – не удержалась я.

– Населяющего территорию нашей страны, – невозмутимо ответил Валерий. – А вот и кашку принесли. Говорю же, они здесь молодцы. И денег особо не дерут, и корицы не жалеют.

Официантка поставила на стол мисочки с кашей, украшенные настоящими коричными палочками. Обычно кашу подавали только с молотой корицей. Мне ужасно захотелось облизать свою коричную палочку и сунуть в карман, извлечь хоть какую-то пользу из этой неприятной беседы.

– Вы так и в тридцатые годы действовали? – спросила я, чувствуя раздражение от того, что полоска ароматной экзотической коры скоро отправится в помойное ведро – ведь не украсят же ею потом новую порцию каши. – Так же орудовали ловкими осьминожьими щупальцами? Так инфильтрировали финскую диаспору, выискивая нежелательные настроения? «Национальное пробуждение», «автономия», «независимость», «многоязычие»… Та же наживка была? Так вы взяли мою восемнадцатилетнюю бабушку, которая еще даже не успела толком выучить русский? Или гребли всех, скопом? Знали, что вам ничего за это не будет?

Валерий слушал, глядя куда-то мне в лоб.

– Бабушка ваша из перебежчиков, насколько я понимаю. А вот скажите мне, как же так, привезли ее к нам в четырнадцать, а к восемнадцати она «еще даже толком не успела выучить русский»? Какие-то странные строители коммунизма, – Валерий сунул в рот еще ложку каши, с набитым ртом он говорил будто более человеческим голосом. – Вавилонскую башню, как известно, не достроили из-за проблем, так сказать, с коммуникацией, а они собрались светлое будущее творить каждый на своем языке. На территории нашего…

– И еще не знающих русского ужасно неудобно допрашивать, да? Сколько ни пытай – ни бе ни ме, правда? – от запаха корицы вдруг замутило. – Это ваших учителей должно было сильно раздражать.

– Вы преувеличиваете значение преемственности в нашей профессии, – отозвался Валерий. – Сегодня в основе защиты территориальной целостности лежит совершенно иная концепция.

Это прозвучало как начало какой-то тоскливой презентации, и я вдруг снова почувствовала, что ужасно давно не спала. Попробовала каши, но разбухшие рисовые зерна липли к деснам, и хотелось домой.

– Знаете, – сказала я, снимая рюкзак со спинки стула, – вот некоторые говорят: посадили – значит, было за что. Я с вашим водителем, кажется, в одном классе училась – он, наверное, тоже так считает. Точнее, я училась, а он меня угольником между лопаток тыкал и тетради мои рвал на полоски. Но раз рвал – значит, наверное, было за что. Я пойду, ладно?

Валерий проглотил ложку каши и запил водой прямо из бутылки.

– Ладно, до свидания, до новых встреч.

– Классно придумали, кстати, использовать Тео. Конечно, я поехала, а как же. Вы все-таки настоящие профессионалы.

– Отдыхайте, вид у вас не очень. И не берите в голову – может, никаких «нас» вообще не существует, – почти ласково добавил он.

Я вышла из «Гирваса» и зашагала в сторону озера, чтобы вскоре повернуть на улицу имени еще одного революционера, потом очередного идеолога и наконец пройти последние километры по улице Луначарского: луна и чары, красивое придуманное имя министра просвещения. Поворачивая с улицы на улицу, я всякий раз проходила под окнами высокого первого этажа сталинки: они будто цементировали сочленение улиц.

Лежа на шершавом желтом покрывале, я закрыла глаза и увидела похоронную процессию. Хоронили Тео, ведь это был вопрос времени, это всегда вопрос времени. В его случае – нескольких месяцев или нескольких лет. Остаток его жизни, наверное, можно было измерить дозами стимулирующих и седативных веществ, которые ему предстояло влить, проглотить, вдохнуть. Вдруг это стало так очевидно. Даже грустно не было, хотя я всегда любила погоревать заранее. Кто войдет в похоронную процессию? Да кто только не войдет. О да, это будет бесконечно длинная процессия: музы и братушки-музыканты, и их музы, и их жены, и Татьяна, и все эти бесчисленные заседатели «Гирваса», которые обожают бухать с музыкантами, и парочка чиновников от культуры… и какой-нибудь Валерий, беглая чертова овца с отметиной на ухе. И кто-нибудь обязательно будет играть, может быть, даже на нюккельхарпе, которую Тео еще успеет подарить очередному молодому дарованию. Собаки будут лаять, и кто-нибудь будет держать связку шариков, черных, и они вырвутся из руки и полетят вверх, к верхушкам елей. Кто-то поднимет лицо к деревьям и к небу и крикнет: «Прощай, Тео, передавай там привет!» И черные шарики сперва зацепятся за еловую ветку, но потом их подхватит порыв ветра и унесет прочь навсегда.

Гуся не всегда была Гусей. В один прекрасный день, в возрасте шестнадцати лет, когда ее еще звали Бусей, она почувствовала: это неправильно. Кто она на самом деле, поняла не сразу. Прошло несколько дней, и вот в какой-то час (после Гуся не могла вспомнить, в какой именно: помнила только медленный голубой свет – значит, наверное, сумерки были близко и снег отражал последние скользящие лучи, то есть она была на улице и в движении: кто стоит на месте в мороз, зачем стоять, чего ждать? хотя, может быть, автобуса – да, наверное, дело было на автобусной остановке) – она поняла: Гуся. Долой билабиальную округлость щек, детскую, как у херувима с позолоченными деревянными кудрями. Глубоко во рту, у задней части нёба – вот где он прятался, ее appearance, которым с этой самой минуты ей предстояло встречать мир – ее первый слог.

Татьяна всегда говорила, что Гуся похожа на мужчину, которого заставили надеть женскую одежду, а потом ему понравилось, так вот он и ходит. Она утверждала, что Гуся размахивает руками при ходьбе, как будто солдат на марше. Темные жесткие волосы, какой бы длины ни были, Гуся не могла носить распущенными. Короткие, они торчали во все стороны, как набухшие соком березовые побеги. Длинные – висели, будто мертвые лягушачьи лапки. Однако где-то на уровне плеч, одновременно с превращением из Буси в Гусю, она одержала победу и над волосами, заключив что-то вроде перемирия. Но чуяла, что волосы пошли на слишком большие уступки, расслабляться нельзя, и заколку никогда, ни при каких обстоятельствах не оставляла на полочке в ванной. Заколку – the one and only. Все остальные, что она покупала или принимала в дар, рано или поздно – чаще рано – ломались. Но эта старая, коричневая, словно отлитая из цельного куска металла – хотя на самом деле, конечно, нет, – она так и служит с тех самых пор.

И вовсе она не размахивает руками при ходьбе, просто держит их прямо. Прямые руки, прямые ноги: она не высокая, ростом ниже Татьяны, но кажется длинной. Вытянутость Гусиного тела: разумеется, на самом деле она никогда и не была Бусей. Людям не всегда достаются правильные имена. Чаще всего имена выбирают как раз самые неправильные. Где-то Гуся читала об индейском племени, в котором новорожденному никогда не дают имя сразу, лишь через столько-то и столько-то лун, когда уже видно, что это за человек. Может быть, когда ребенку шесть или семь? Когда дитя поймает первую рыбу, сплетет первую корзину из непокорных веток? Эти вот отчетливые сухожилия на Гусиных руках: они с самого детства. Она всегда была нормального сложения, не перекормленная и не недокормленная. Может быть, чуть атлетического вида и еще – сухожилистая. Девочка с большими руками, большими ногами: сороковой размер в тринадцать лет, но на том и остановились, слава богу, – Татьяна выдохнула. Руки и ноги, крупноватые для такого тела, даже во взрослом возрасте, но это если только присмотреться («а никто, кроме тебя, и не присматривается», – говорит Гусе отражение в зеркале), но, как уже было сказано: Гуся кажется выше, чем есть. Можно даже подумать, что она догнала Татьяну, если не видеть их стоящими рядом – чего почти никогда и не случается.