– Но если ты его избил, – спросила я, – то почему ты не в СИЗО или где-нибудь там еще? Что ты тут делаешь, Тео?

Оказалось, что чувак, указавший на несоответствие между некарельским именем Тео и его сценической идентичностью и получивший за это гитарой по голове, встал, отряхнулся и ушел. А вот Тео вышел в проход между столиками, снял джинсы, присел и насрал кучу, после чего его, конечно, выставили за дверь. Больше он ничего не помнил.

Я легко представляла себе эту картину. Официантка, готовая подать калитку и чайник чая туристу, вероятно, только что прибывшему московским поездом, остановилась и смотрит на Тео с равнодушным видом – юная, но уже достаточно опытная, чтобы ничему не удивляться. Другая официантка оборачивается, прервавшись в размышлениях о том, что заказавший калитку москвич, вероятно, означает необычно ранний приток любителей северной природы: связано ли это с тем, что в панорамном окне ни намека на почерневшие сугробы? Ведь обычно в это время года в тающем снеге едва намечаются контуры собачьего дерьма. Бармен делает вид, что смешивает напиток, которого никто не заказывал. Но вот он бросает все и кидается к Тео, чтобы вывести того из зала. Единственное, чего я не могла себе представить, – это скорость действий.

– Но получается, что ты… что ты… очень быстро какал.

– У меня понос с тех пор, как бросил пить. У меня так всегда, когда завязываю, – пояснил Тео и впился зубами в светло-зеленое, почти белое яблоко, которое только что выудил из кармана растянутых треников. Он откусил сразу половину, и сердцевина удивленно уставилась на него мелкими карими глазками, будто удивляясь, что можно быть таким кусачим, потеряв два зуба.

«Наверное, и яблоко на что-нибудь выменял. Интересно, на что», – машинально подумала я и спросила:

– А зачем ты это сделал?

– Помнишь, как та баба сказала: творчество, творчество… а если я на ковер насру – это тоже творчество?

– Ну… – я слабо припоминала байку о чиновнице от культуры, которая таким образом выразила недовольство какими-то местными художниками, слишком свободными в выборе средств. Эту байку Тео рассказывал в разных местах и компаниях таким тоном, что я никак не могла понять, на чьей он стороне – художников или чиновницы. Но теперь стало ясно. – А с зубами что? Это тоже там, в «Гирвасе»?

– Не, – он помотал головой и тут же схватился за лоб, как будто ему стало нехорошо. – Это было до. Или после.

Я смотрела, как Тео жует с открытым ртом, на черную дыру на месте выбитых зубов, и испытывала смесь жалости и отвращения. Как будто физическая беззубость раскрыла какую-то тайную слабость, причину постоянных метаний этого непостижимого человека, его беспорядочных скитаний по морям, по волнам, в которых было много сирен, но ни одной Пенелопы. Ибо Татьяна Пенелопой не была, хоть и ждала – c мясным супом, с сухими носками, иногда – с собранным чемоданом, который всегда в итоге разбирала.

Говорили, что Татьяна была замужем за хорошим мужиком, но бросила его, когда поняла, что он никогда не сделает ей больно. Вскоре после этого она подобрала в хлам пьяного Тео у «Гирваса» и приволокла домой. Так они с тех пор и жили. Волшебный клубок Татьяниного милосердия разматывался, указывая Тео путь в культурных лабиринтах города. Ему надо было всего лишь найти какую-то точку, над которой планеты сложились бы в ладную фигуру, приносящую счастье и успех, но все было напрасно. Концерты, студийные задания и совсем уже интересные подработки вроде записи рыка чудовища для мультика – все приходило и уходило, как волны, как желтая пена у берега. Однажды Татьяне удалось собрать людей и деньги для однодневного фестиваля с Тео – хедлайнером, но за день до события он отдал свою привезенную с американских гастролей гитару молодому дарованию, которое тут же ее кому-то загнало за бесценок. Проблема была не в отсутствии инструмента, а просто – Татьяна сдулась и перестала стараться. А может быть, она поняла, что вовсе не Тесея притащила домой. Однажды, после нескольких суток спонтанных квартирников, она спросила Тео, спал ли тот с кем. Он посмотрел на Татьяну долгим, обиженным взглядом и сказал: «Ну естественно… а ты что думала?» Хотя вот, в больницу она все-таки приходила, принесла футболки, и я была уверена, что, когда Тео выпишут, он вернется домой к горячим кастрюлям и чистым простыням.

Однажды, когда мы с Тео шли по парадной улице города – разумеется, имени Ленина, – протянувшейся от неоклассического шпиля вокзала до упрятанного под гранит берега озера, он сказал что-то про «московских педиков», которые вот-вот побредут с рюкзаками по этому самому маршруту – к «комете» на Кижи или к гостинице с видом на серо-синие волны.

– Ничего не имею против педиков, – добавил он, когда я попросила выбирать выражения, – и против Москвы тоже. Мы с Татьяной едем туда, кстати, через две недели. Будем сниматься в ток-шоу на FunTV.

– Ого, – я не смотрела фантивишных ток-шоу с тех пор, как закончила школу. Тогда я убивала час за часом их тупой, но отлично срежиссированной болтовней и ждала, как можно будет начать жить. И теперь все-таки почувствовала укол зависти. – А тема какая?

– «Я живу с чудовищем», – ухмыльнулся Тео. – Не я то есть, а Татьяна. Ее бывший однокурсник там сценарии пишет.

Но ты не чудовище, Тео, подумала я. Ты лембой.

– Как там погода? – спросил он, бросив взгляд в пыльное окно комнаты посещений. Вопрос застал меня врасплох: такие мелочи обычно мало интересовали Тео. Он мог гулять по десятиградусному морозу в чужой юбке без колготок и даже без трусов, вежливых разговоров о погоде не вел.

– Странная, – ответила я. – Снега нет, все высохло и пылит. Солнце глаза режет. Если началось уже сейчас, то будет бесконечно длинная весна.

– Во бля, – он скосил глаза. – Опять жрать феназепам. Уже и не помогает, кстати. Только чувствую, как мозг сползается и расползается, как клопы, куча клопов ползает в башке.

Тео ненавидел переходные периоды, не выносил весну и осень. Он мог терпеть сильный мороз и давящую жару в Крыму, куда они с Татьяной ездили каждое лето, чтобы урвать несколько недель чрезвычайного перемирия. Но вот затяжные колебания северных весны и осени не терпел. Он страдал от вида голых, ярко освещенных ветвей и земли, не покрытой ни снегом, ни зеленеющей травой. Ему было худо от всей этой неопределенности, от ожидания. Мне казалось, что его страх перед пограничными периодами был связан со стремлением его сущности к однозначным, концентрированным проявлениям. Они, как ни парадоксально, не имели ничего общего с цельностью и собранностью. Как будто его путь был не дорожной полосой, а россыпью светящихся точек – как искры над горящей еловой веткой или вокруг бенгальского огня в новогоднюю ночь. Может быть, поэтому вопрос его карельскости и был больным местом, пусть Тео и не подавал виду – по крайней мере, до инцидента с гитарой по голове. Но такое случилось впервые. Как будто Тео пытался ухватиться за возможность быть чем-то определенным – пусть даже мифическим и мистическим. Быть частью общности, которая неизвестно, существовала ли вообще, и поэтому не требовала лояльности и подчинения.

– Знаю. Я тоже впадаю в манодепрессив весной. Спать не могу. Это шок от солнца. И пыль на улицах. Ты только не пей, – сказала я без особого нажима, осознавая бессмысленность таких призывов. – Ладно, Тео. Зачем ты попросил меня приехать?

Тео повернул голову еще на пару сантиметров в мою сторону, медленно поднял брови, потом опустил:

– Я не просил тебя приезжать.

Я посмотрела на Валерия, сидящего у зеленой стены. Лицо не выражало ровным счетом ничего. Толком не зная почему, я тоже ничего не сказала, не спросила, не выразила удивления, как будто один вид этого невыражения нелица вселял неуверенность. Или равнодушие. Или страх.

– Ну что ж, – сказала я. – Тогда у меня дела. Тогда я поехала.

Тео опять раскинул руки, но на этот раз не так сильно. Стул даже не покачнулся.

– Ты что, даже покурить не привезла? – спросил он, внезапно шепелявя, как будто язык только что обнаружил отсутствие двух зубов. – Вообще ничего не привезла? А чего тогда приезжала?