Оттуда, где горизонт был поровней, и подальше, со стороны алтайских степей, заходила темная туча, пухла, чернела. Конечно, вертолета, что арендовали кедроградцы, нам не видать сегодня.

— Вон ты где! — послышался крепкий голос. — А я тебя жду.

Большой парень заулыбался Нине.

— Деньги получила? А где они?

Парень подозрительно покосился на меня, однако быстро все разъяснилось. Мы познакомились, он заулыбался и мне. Студента Московского авиационного института Славу Кузнецова, приехавшего с друзьями помогать кедроградцам, послали навстречу деньгам — там все ждут их с нетерпением. Нина предложила добираться пешком. Я согласился.

— Не устанете? — спросил Слава.

— Ходил, — ответил я.

— Тут перевал. И ручьи в темноте брóдить.

— Но ты-то сколько отмахал нам навстречу?

— Тридцать. Да мне-то что!

— Если вы не пойдете, я одна, — решительно заявила Нина. — Ребята уже четыре дня без копейки.

Перетрясли рюкзаки, пошли. Разговаривать было плохо на такой неровной и грязной дороге, и мы молчали. Не прошло и часа, как сели отдыхать.

— Устала, Нин?

— Главное — не боюсь. Я тут одна сколько раз ходила.

— Двинулись?

Настоящей тайги, кедрачей, все еще не было — по сторонам тянулись сплошные вырубки, гниющие стволы, покореженная тракторами земля. И пни. Не пенечки, к которым мы привыкли в России, где лес приметно измельчал, а пни-чудища На них было сухо. Мы складывали рюкзаки и садились втроем. Можно было даже прилечь, но никто из нас не хотел показать, что устал до такой степени.

Мы шли цепочкой — так оно было способнее. Стало темнеть. Ударил дождь, холодный и крупный, как дробь. Он гулко осыпался на широколистную таежную траву, тенькал в лужах, густо шумел издали.

— Деньги! — всполошенно крикнула сзади Нина.

В рюкзак воды не попало, но пришлось мне снимать плащ. Я накинул его на голову и рюкзак, однако это было не то.

— Промокли? — обернулся Слава.

— Уже, — ответил я. — Ничего.

— А мы приспособились — клеенку под плечи подшиваем. Здесь все лето шли дожди.

Сапоги месили тяжелую грязь. Дорога взяла в гору, на перевал. Иногда ее пересекали горные ручьи, бурливые, но мелкие — по колено.

— Нин, не черпнула? — спросил Слава.

— Черпнула.

— Я тоже.

Совсем стемнело. Зажгли фонарики, однако их жалкий свет не пробивал дождя. Я ставил ногу наугад, а это было худо. И рюкзак постепенно тяжелел. Мы с Ниной не слышали, как ойкнул Слава. Может быть, он даже и не ойкнул, сказал, что пойдет замыкающим, — и все. Однако тут же начал отставать и прихрамывать.

— Придется ночевать, — сказал я Нине.

— Не хотелось бы.

— У Славы что-то с ногой.

— Обидится, что из-за него.

На перевал мы все-таки забрались. Даже спустились немного. Слава сразу же согласился на ночлег, признался, что растянул ногу. Расположились в «курилке» — в хорошем лесном хозяйстве ставят у дорог на столбиках такие навесы из грубых плах. Я сбросил свою сотню тысяч на скамеечку, и будто земной центр сместился — рюкзак все же был тяжелым.

Огляделись. Нас окружал непроглядный лес. Сверху лилась вода, под ногами хлюпала глубокая черная лужа. Стало вдруг так холодно, что вода, казалось, вот-вот начнет замерзать. Но в тайге можно в любую погоду запалить костер. Мы надрали ворох бересты, натащили сырых сучьев, посунули в «курилку» пару поваленных лесин. Костер зажгли прямо на воде.

Гудела под дождем тайга, с навеса падали в костер редкие капли. Поели колбасы и хлеба, согрелись. Слава протянул руки в теплый дым.

— Хорошо! — сказал он.

— А вообще как тут дела?

— Ничего. Интересно! Недавно один наш студент идет по тропе и видит, как в двадцати метрах от него здоровенный медведь муравьиную кучу разрывает. С перепугу бабахнул. Медведь — бежать. Парень тоже без задних ног в лагерь. Вернулся с людьми, а медведь в кустах лежит, мертвый. Разделали — вырезали пулю из сердца. Вот что с перепугу можно устроить…

— А вот еще случай, — подхватила Нина. — Заходит в палатку небритый, толстый, весь в фотоаппаратах человек, протягивает Виталию Парфенову руку и говорит: «Советская женщина». Виталий испугался: «Ну-ка, ребята, ущипните меня, да посильнее». Его, конечно, ущипнули как следует, а мужчина хохочет. «Всех, — говорит, — покупаю на этом. Я же из журнала «Советская женщина»! Где туг у вас девчата подвиги совершают?» Корреспонденты ведь все про подвиги спрашивают, про случаи разные…

Мы со Славой задремали незаметно, прислонившись к тонким столбикам «курилки», а Нина развлекала нас — пела «Есть по Чуйскому тракту дорога», «Подари мне билет на поезд», еще какие-то малоизвестные песни, говорила о «Туманности Андромеды», о медведях и йогах. Но вот и она замолкла.

Сквозь сон и озноб я услышал, что дождь кончился, стало тихо и костер сипит. Потом, не знаю уж через сколько времени, Слава полез на «курилку». Он правильно рассчитал, что теплый дым подогрел, подсушил плахи и на них можно было лечь. «Курилка» заходила над нами, но выдержала. Я хотел уже лезть к нему, однако Слава, чертыхаясь, спустился — там ело глаза. Он подправил костер и снова притулился рядом…

Утро было очистительно свежим. Я очнулся от света, что лил к нам под навес. Впереди, в кедроградской стороне, подымался меж нами и солнцем кедровый лес, и от него тянуло прохладой. Вокруг нас стояли редкие, оставшиеся после вырубки дерева. Вот невидимое солнце осветило их вершины, и там заискрились крупные, по-осеннему белые капли. Вскоре первые лучи пробились к земле и разом вызеленили траву. Задымились темные коряги. Небо наливалось синевой.

Мы распалили костер, позавтракали.

— А без случаев если, как тут дела? — спросил я. — Как Алтай вам показался?

— Хорош! — отозвалась Нина.

— Алтай — это вещь, — сказал Слава.

Золотые горы. Любит ли тебя природа?

«Побеждать» тайгу или дружить с нею!

Лес — это не только деревья. Кедр, его враги и друзья.

«Алтай» в переводе на русский значит «Золотые горы». Хотя золотишко в здешних местах и водится, но, наверное, не поэтому так назвали край. На языке древних жителей этой части Сибири слово «золотой», мне кажется, должно было означать то же, что у русских «красный», то есть «красивый», «видный».

Люблю я Алтай. Так и просятся на полотно его граненые ледяные скалы и небожители кедры, его литые озера и реки, вскипающие жидким кислородом. Но какая кисть передаст все это в естественных красках, полутонах, в присущей природе изменчивости? Вот воздух розовый, зоревой, но вскоре прозрачный, как в линзе, и потом густой, синий, почти фиолетовый — сейчас гроза.

А к вечеру он золотой, предзакатный…

Алтай воистину прекрасен. Это не южная сладковатая красота и не печальная северная. Исполненная вечной новизны и движения, живая, бодрящая и глубокая, она, как хлеб, не может надоесть, исчерпать свои краски и смысл. Красота Горного Алтая никого не оставит равнодушным. Проникнув в сердце любого человека, она успокоит взволнованного и взволнует спокойного, не поощрит в тебе ни праздности, ни тоски, а подымет новые силы. Люблю я Алтай!

Есть одна крайность во взглядах на природу, в особенности на природу Сибири. Согласно этому поверхностному, но, к сожалению, очень распространенному взгляду освоить Сибирь — это прежде всего «победить», то есть вырубить тайгу, распугать дикого зверя, заменить красоту естественную красотой индустриальной. На эту тему даже стихи пишут. Помню, одна центральная газета напечатала этакие лихие строки:

Палатки лесные. Мечты и доверье.

В палатки вселяется юность сама.

От наших рук умирали деревья,

Чтобы в тайге вырастали дома.

На просеках новых цветы увядали.

Их били колеса и каблуки.