Но мы им на смену в ночи зажигали

Тысячеваттные огоньки…

Стоп! Разве обязательно утверждение таких хороших вещей, как электричество и жилые кварталы, должно сопровождаться затаптыванием цветов? Разве красота промышленная заменяет красоту природную? Зачем же тогда в скверах Новосибирска высеваются по весне семена изумительного таежного цветка — кандыка? Зачем красноярцы уже несколько столетий оберегают в центре своего города большой участок «дикой» тайги? Почему в Ангарске и академгородке не «покорили» тайгу, а встроили в нее жилые кварталы?

Но все это — маленькие островки доброго отношения к природе в море зла. Тайга рубится сейчас невиданными темпами, с устрашающим размахом. И от этого никуда не денешься — ведь каждые сутки стране нужен миллион кубометров древесины. Но рубки, с которыми вломились в тайгу заготовители, ведутся бессистемно, истощительно, нерасчетливо, без оглядки назад и без загляда вперед. Ни одно стихийное бедствие не может так испортить лес и его землю, как это делают со своей техникой лесоистребители, отбросившие в последнее время все правила и нормы лесной науки и практики. На таежные лесосеки тяжело заходить. Сколько тут зря погублено леса, сколько его брошено гнить, сколько уничтожено в спешке молодняка!

Ученые, общественники, государственные деятели, журналисты, писатели давно уже выступают по этому поводу. Но в этом хоре иногда слышатся такие голоса «любителей природы», что лучше бы их не было. Один стонет, нанизывая мрачные факты, и наслаждается своим страданием, ничего конкретно не предлагая и ни с кем не воюя. Другой — может быть, самый вредный тип «защитника природы» — приедет в бессмысленно загубленную корабельную рощу, перешагнет через гниющие лесины, найдет чудом сохранившуюся сосенку и начнет с ходу «защищать» русский лес. Самое большее, на что он может решиться, — это слегка взгрустнуть. Он сфотографирует через деревце солнце или луну, подойдет к нему росным утром и сделает еще один прекрасный снимок. Потом хорошо, лирично напишет очерк-гимн во славу родной природы. Но ведь это легко и приятно — гладить то место, которое и без того гладко. Кому нужна такая любовь к природе, любовь без взаимности?

А иным хочется оставить в тайге все как есть, не тревожить ни былинки, ни веточки. На эту тему, между прочим, в больших газетах большие статьи пишут. Помню, автор одной из таких статей, пролетевший над Горным Алтаем, предлагал не трогать ни цветущих лугов, ни тенистых лесов, ни рек здешних, ни зверья, исключить тут всякую хозяйственную деятельность, немедленно покрыть горы сетью асфальтированных дорог, настроить в самых живописных местах санатории и коттеджи. Вот, мол, будет лепота!

Все это вздор. Как не трогать здешних лугов, когда почти каждую зиму дохнут от бескормицы тысячи овец, а эти самые цветущие луга уходят под снег нескошенными?

Не трогать лесов — значит дать в этих лесах сгнивать на корню великолепной древесине, значит не использовать тысячи тонн замечательного кедрового жира, витаминозных и лекарственных растений, меда, живицы, другого пищевого и технического сырья. А реки? За последние годы их опустошила американская норка — нужно отстреливать ее, а водоемы, как не очень изящно выражаются ихтиологи, «зарыблять». В горноалтайской тайге чрезмерно расплодился соболь, он угнетает всю боровую дичь, паршивеет и вырождается. Может быть, его тоже не трогать?

Трогать, все трогать. Но как? Вырубить леса и распугать дикого зверя? Нет! Природа Сибири и, главное, ее леса требуют к себе другого отношения. Какого же? Чтобы ответить на этот вопрос, надо определить, что такое лес.

По мнению многих хозяйственников, лес — это древесина: шпала, рудостойка, баланс, стройлес, пиловочник, дрова, — и поэтому, очевидно, газеты, печатающие победные оды в честь лесоистребителей, в какой-то степени отражают эту хозяйственную политику. Безусловно, древесина есть и останется главным продуктом сибирских лесов. И да здравствует тот заготовитель, который добудет максимум этого продукта из промышленных спелых древостоев, не имеющих прочных связей с комплексом других природных сил.

Однако лес — это не только деревья. Это также воды и почвы, на которых живет лес, это птицы и звери, населяющие его, это кустарники и травы, микробы и насекомые, климат и пейзаж. Лес — это сложный и устойчивый биологический организм, все части которого неразрывно связаны между собой. Стоит убрать одну какую-то часть, оборвать сложившиеся за миллионы лет прочные связи — и равновесие природного комплекса будет нарушено.

Терпеливый человек, дочитавший эту главу до конца, поймет, насколько эти вопросы важны сейчас, и простит мое увлечение специальными подробностями. Я подвожу разговор к трагической судьбе сибирского кедра.

Кедр самым удивительным образом сочетает в себе красоту и пользу. В дело годится и его мягкая, великолепной текстуры древесина, и живица, и хвоя. Все это — первостатейное промышленное, химическое и медицинское сырье. Однако не на этих качествах держится слава сибирской ореховой сосны. «Тайга кедром жива», — говаривали сибиряки в старину, и это воистину так. Соболь, белка, медведь, кабан, бурундук, марал, колонок, лисица, мышь, кедровка, глухарь и другая таежная живность захвачены биологическим кругом, в центре которого стоит кедр с его орехами — изумительным по питательности даром природы. И для человека кедр — уже много веков орехонос, масличная культура. Все было в истории кедрового орешка: вывозился он и в Персию, и в Китай, и в Западную Европу, пускали его «в разгрыз» и на халву, а сразу после революции по декрету, подписанному Лениным, открылось в Сибири пять маслозаводов, работающих на кедровом орехе. Близ многих сибирских деревень по сей день стоят прекрасные кедросады, выхоленные поколениями крестьян.

Но основные кедровые массивы, расположенные на горных склонах Южной Сибири, продолжали выполнять свою стихийную роль биологического и климатического регулятора. Орехи и пушнина в этих кедрачах заготовлялись, но большая часть продукции пропадала — руки не доходили. И вот за «освоение» этой своеобразной таежной целины взялись в 1937 году лесозаготовители. Природа, создавая кедр, оказалась, на его беду, даже слишком щедрой — из всех наших древесных пород у него самый мощный ствол, и поэтому рубить кедр очень выгодно. И начали рубить! Перед войной свели самые доступные, то есть самые ценные, орехоносные кедрачи. За послевоенные годы заготовители вооружились до зубов, приспособились к горным склонам, и наступила для кедра сибирского самая трудная пора: под топор пошли наиболее продуктивные массивы в Красноярском, Алтайском и Приморском краях, в Томской, Иркутской и Тюменской областях.

Даже оставляя в стороне климатологическое, гидрологическое и эстетическое значение сибирского кедра, ученые давно доказали экономическую выгодность прижизненного его использования. Однако жажда получить пусть единовременный, но эффектный результат оказалась сильнее здравого смысла. И кедр продолжали рубить. Только за последние три года заготовки кедровой древесины удвоились и составляют сейчас почти десять миллионов кубометров в год. Это в пятьдесят раз превышает специальные потребности страны в кедровой древесине (она должна идти на карандашную дощечку, аккумуляторный шпон, мебель, музыкальные инструменты и т. п.). А чтобы замаскировать эти истощительные рубки, стали включать в отчетах кедр в общее понятие «хвойных».

Нашлись даже специалисты из лесозаготовителей, которые начали оправдывать такие интенсивные рубки, подводить под них теоретическую базу.

— Кедр гниет, вываливается, — говорили они. — Нужно взять древесину, чтоб она не пропала.

— Почему же она тогда не пропала раньше? — спрашивали ученые. — Кедровой тайге — тысячи лет. В ней идет смена возрастов.

— Вы хотите законсервировать ресурсы!

— Наоборот! Мы хотим хоть в одном месте Сибири наладить разумные рубки, чтобы доказать их выгоду…