Конечно, если уж никак нельзя обойтись без рубки прибайкальских лесов, то делать это надо очень бережно, с оглядкой; строго соблюдая научно-технические правила и нормы. Здесь недопустима варварская сплошная, а тем более условно-сплошная рубка. Но, несмотря на специальное правительственное запрещение, заготовители уже вломились в тайгу, покрывающую крутые приозерные склоны. Один из инспекторских актов довольно спокойно констатирует: «Большереченскнй леспромхоз рубит леса примерно в 12–13 километрах от берега Байкала на склонах крутизной 29–30—34—38 градусов». А это — только начало!
Вся сырьевая база строящихся целлюлозных заводов расположена главным образом в долинах Баргузина, Турки, Бугульдейки и Голоустной. Но стоит ли бить тревогу, если лесов вокруг Байкала так же много, как воды в нем? Возможно, что здешняя тайга без заметного для себя ущерба может снабдить сырьем не два, а двадцать целлюлозных предприятий? Сколько же тут лесов?
Проектировщики заводов не смогли вразумительно ответить на мои вопросы и посоветовали обратиться в проектный институт Сибгипролестранс. Директор института Н. Л. Теплов очень удивился: его институт не занимается и не будет заниматься сырьевой базой заводов. Кто же будет? Неизвестно. Вот уж действительно — чем дальше в лес, тем больше дров!
Удалось наконец найти единственный документ, который говорит о количестве лесов в бассейне Байкала. Бумага серьезная — послана в пять адресов, подписана директором головного ленинградского Гипролестранса Б. М. Щигловским. Мы внимательно разобрали ее со специалистами и обнаружили нечто поистине потрясающее: по данным аэротаксации, для новых предприятий в прибайкальских лесах древесины мало; при максимальной вырубке каждый год не будет хватать почти полумиллиона кубометров.
Как же так, товарищи? Значит, чтобы обеспечить заводы, придется вести сверхмаксимальные рубки, суперзаготовки! А что делать потом? И к чему приведет вырубка защитных лесов?
Южный берег моря. Почему я поехал в карьер.
Чертова гора, какой ее сделали люди.
«Мы тут ничего не портим».
С перевальной точки поезд пошел в Слюдянку накатом, вагоны загремели как таратайки. И вот меж вершин показался синий, как перенасыщенный купоросный раствор, Байкал. Что-то нездешнее, южное сквозило в облике природы, — так свежи и теплы были краски, так изящно, картинно подступали горы к плавной береговой дуге.
От Слюдянки тянется в озеро длинный полуостров, как бы продолжая собою отрог хребта Хамар-Дабан. Когда-то, наверное в момент рождения Байкала, эти вершины провалились в тартарары. Чудится, будто цепочкой шли из глубин Азии какие-то богатыри, полагая, что это море им по колено. Но передние утонули, и сейчас над их гладкими могилами стоят маяки, а остальные обмерли в студеной байкальской воде, только шлемы остались на виду…
На этом приметном мысу в старое время будто бы плясали бурятские колдуны.
С одной стороны его — обрывные, скалистые берега и глубокие воды Байкала, по другую — большое осоковое болото.
С вокзала я побежал к морю: не терпелось взглянуть на него. Солнце зашло. От редких облаков, освещенных закатным светом, тянулись по воде белые свечи. Байкал у берега лежал недвижно, прозрачный, как воздух. Морской горизонт горбился, спаивался с небом белесым припоем.
Море стынет, темнеет на глазах. Неподалеку ходит, кормится какая-то живность, вроде мелких рачков. Стайка этих созданий нежно беспокоит воду, и похоже, что бьет со дна тихий родничок В густо-зеленых горах, в сереющей глади Байкала, в багровом подсвете облаков зреет какое-то напряжение, недоступное пониманию, и мною овладевает странное предчувствие близкого чуда…
Это ерунда, что промышленные предприятия непременно губят природу, портят ее красоту! Часто они дополняют лик земли такими красками и формами, что без них все выглядело бы неполно и бледно, не говоря уже о том новом содержании, которое вносят в природу деяния рук человеческих.
Казалось бы, что привлекательного может быть, например, в каменном карьере? Я ехал в горное предприятие «Перевал» и вспоминал полные тоски и гнева слова Паустовского о каменном карьере на Оке, о том, как этот карьер уродует берег чудесной реки, грязнит и поганит ее.
Побывать в «Перевале» мне посоветовал секретарь Слюдянского райкома комсомола.
— В Сибири ничего подобного нет. Честное слово, не пожалеете!
Была и еще одна причина. На Каннском кинофестивале во Франции я видел западногерманский фильм «Дьявол играет на балалайке». Эта бесстыдная антисоветская кинобрехня с треском провалилась не только у французов, но и в самой Западной Германии, хотя с кинопрокатчиков, что крутили эту ленту, даже были сняты налоги. Так вот, действие фильма происходит в мраморном карьере близ Байкала, где якобы мерзли и мерли пленные немцы и японцы.
В конторе «Перевал» я сразу же выяснил, что предприятие существует всего четыре года и, значит, никаких пленных тут не могло быть. Но это так, между прочим…
У конторы в машину ловко забрался невысокий остроглазый человек и представился:
— Александр Михайлович Шилов, директор.
Ладонь у него шершавая и очень крепкая.
Дорога пошла меж двух крутых зеленых стен. Я ожидал увидеть впереди бесформенный, пыльный, пусть внушительный, но безобразящий землю разрез. Еще издалека было слышно, как свирепствуют тут взрывники, — время от времени в горах тяжко ухало, земля испуганно приседала, воздух вздрагивал.
И вот он, «Перевал». Я увидел Чертову гору такой, какой ее сделали люди, и сердце захолонуло.
Может гора сиять? Едва ли, скажете вы. Гора сияла. Она не впитывала и не гасила солнечных лучей. Белые вежи отбрасывали их назад, в небо, раскидывали по сторонам, освещая соседние хребты. Солнце гвоздило прямой наводкой Чертову гору, а та легко отражала все его залпы своим кипенным уступчатым срезом. Гора походила на древний храм, воздвигнутый в честь какого-то очень хорошего бога.
Наш «козел», воя, полез на кручу. Ощущение подъема было сладостным, легким, будто сил прибавлялось от обилия солнца ли, от воздуха ли, облегченного высотой и теплом, а может быть, и оттого, что радостно было видеть, как люди помогли природе проявить ее красу.
Навстречу по вьющейся белой дороге двигались «пчелки» — десятитонки, груженные мрамором. Но я ошибся, назвав гору белой. Кроме камня ослепительной белизны, тут был мрамор более мягкого оттенка, почти матовый, и нежно-розовый, и дымчатый как воздух над морской далью, и сизо-голубой, будто утреннее небо. И все это вздымалось выше, выше, выше!
Отметка — 1129 метров. Здесь самый верхний горизонт разработок. Шилов не мешал мне смотреть и не надоедал пояснениями. Сказал только:
— Никак не могу привыкнуть, всегда будто впервые поднимаюсь. Будоражит, понимаете…
Глаза слепит, долго смотреть нельзя; чтобы отдохнули, надо их закрывать или переводить взгляд. Бурильщики работают в темных очках без рубах. Загар у них какой-то бурый. Они улыбаются нам непринужденно и весело, гулко перекликаются меж собой.
— Это удивительное место, — говорит Шилов. — Такая высота, а никогда нет ветров. Зимой ребята снимают рубахи и ходят как африканцы. Поднимешься другой раз и позавидуешь: зачем я директор? Долой бы сейчас рубаху, как они!.. Мы ведь угольщики бывшие, из Черемхова. Не было в Сибири кадров для такой работы, нас сняли — и сюда. Наладили дело, миллион тонн даем сейчас в год.
Мрамор дробится и по железной дороге отвозится в Ангарск, на цементный завод. Так вот откуда начинается братский бетон! И как же хороша, красива эта работа, позарез нужная строящейся Сибири!
— На сколько хватит такой красоты?
— О! На сто тридцать лет. И еще есть. А здорово, что мы тут ничего не портим! Паводки не потекут — отхода почти нет, водосбора тоже. Как рванут здесь ребята, мы радуемся внизу: идет дело!
— Зверя распугали, наверно?
— Что вы! Полно его на горе: козы, медведи, лисы, белки. Другой раз так рванем, что сейсмологи в Чите регистрируют, а зверь хоть бы хны. Ходит к теплушкам кормиться объедками, представляете?
