И где хранить годовой запас древесины, предназначенный для завода? Строить лесные порты и лесные биржи, вмораживать в лед сотни тысяч кубометров леса и потом добывать его оттуда? Но в какую копеечку обойдется это?

Еще в Бугульдейке начальник сплавного рейда Михаил Васильевич Струнков рассказывал мне о лесовозных маршрутах по Байкалу. Основная часть древесины пойдет из бассейнов Баргузина и Турки, лесовозы будут пересекать море, поплывут на больших глубинах под крутым, скалистым Приморским хребтом и, делая как бы полукольцо, снова потянутся к восточному берегу. Эти сотни лишних километров, конечно, тоже скажутся на себестоимости сырья.

Но проектировщики заводов весьма смутно представляют себе транспортную схему. Главный инженер проекта одного из целлюлозных заводов даже не знает, что лесовозы вдоль восточного, отмельного, берега не ходят, что там ветрено, опасно. Бесполезно было спрашивать у него и во что обойдется продукция, которую даст будущий завод. А ведь за год двести тысяч кубометров леса для выработки картона пойдет из Байкальска по железной дороге на Селенгинский комбинат и двести тысяч тонн основной продукции — аж на Волгу для завершения процесса!

Сколько же рублей намотают моторы и колеса на конечный продукт заводов? Увы, этого никто не подсчитывал! Как же так?..

Прибайкальские леса. Шелкопрядники и гари.

Как тут рубят тайгу. Ошибочная реорганизация.

Заводам не хватит леса.

Еду в леса. Поезд взял на подъем. За окнами вагона плывет тайга, до боли знакомая, влекущая сибирская стихия. Интересно, как она тут поживает? И почему она здесь не так ярка и густа, как, скажем, в Горном Алтае? Отчего при взгляде на нее ощущение подъема усиливается? Ах, вот в чем дело — лиственница! «Черневые» алтайские кедрачи держат взгляд на себе и, как бы продолжая землю, не дают глазам оторваться от нее, а воздушные, легкие кроны лиственниц не загораживают неба, даже помогают увидеть его. Этот палевый осенний полог над головой, и необычная прозрачная тайга, и близкие вершины гор создавали иллюзию полета, приближали к небесам.

Дорога шла по выемкам, по срезам горных склонов Края сыпучих песчаных обнажений щетинились той же лиственницей. Длинные красные корни ее, омытые дождями, медленно раскачивались в воздухе, слепо и обреченно пытаясь нащупать землю. Я ахнул — так устрашающе тонок и слаб был самый верхний почвенный срез, на котором стояла тайга. Нелегко, видно, тут досталось живой природе, если она за многие тысячелетия смогла накопить лишь эти жалкие двадцать сантиметров почвы. Так вот почему возле Байкала поселились кустарники, травы да лиственница! Вот почему тут мало кедра! Кедру нужна земля, он намертво схватывает ее, опуская мощные якоря в глубину. Лиственница же стелет свои корни-щупальца по поверхности. Хорошо приспособившись к тонким почвам, едва прикрывающим пески и камни, к вечной мерзлоте, подступающей из земных глубин, лиственница заняла пол-Сибири, окружила Байкал…

Как легко и вольно дышится в прибайкальской тайге! Как хороша она, живая, наполненная густыми соками и упоительными запахами, расцвеченная неповторимыми красками!

Вот стоит поднебесный сосняк. В нем тихо, пахнет смолой, будто ладаном, и свет, как в храме, падает откуда-то сверху А рядом, на скалах, сосны звенят под ветром, и глаза слезятся от этих позлащенных солнцем струн, натянутых меж небом и землей.

На увале — лиственничный лес, там просторно, светло, пружинящий рододендроновый ковер источает такой букет таежных ароматов, что кружится голова. Тонко, остро, будто нашатырем, тянет от невидимых муравейников, шибает тяжелый дух медвежьей дудки, доносит едва уловимые запахи последних осенних цветов, арбузной свежестью отдают бормочущие что-то невнятное ручьи…

А вот давняя и трудная любовь моя — кедрачи! Нет Сибири без кедра, этого царственного дерева, о котором люди еще так мало знают. Густа его крона, могучи корни, темен и грузен ствол. Бескорыстный друг всего живого, он щедр, как сибирская природа, и крепок характером — неохотно гнутся под ветром его тяжелые ветки, им лучше уж сломаться, чем уступить. Недвижно стоят зеленые исполины, будто думают тяжкую думу, роняя чистые, вязкие слезы…

Если бы вся тайга была живой! Лесные кладбища наносят лесному сообществу незаживающие раны. Вы никогда не были на шелкопрядниках? Представьте себе голый лес. Не безлистый осенний лес, а такой, в котором нет ничего, кроме мертвых древесных скелетов. Будто атомная вспышка сожгла все живое — птиц, грызунов, хвою, листья и даже траву кое-где. Эта паутинная тайга, с лохмотьями коры на стволах деревьев, с коричнево-серыми проплешинами на земле — шелкопрядник.

Холодный пожар прошел по этим местам несколько лет назад. Жутко тогда было в тайге. Она шелестела и пахла падалью. Миллиарды жирных, глазастых темно-коричневых гусениц мерно пережевывали хвою кедров, сосен и лиственниц, переползали с дерева на дерево, оголяя местность, засыпали вонючими испражнениями землю. Тяжко заходить в такую тайгу и опасно брать этих волосатых чудовищ в руки: микроскопические ворсинки гусениц, попадая в глаза, могут лишить человека зрения.

Сибирский шелкопряд до основания потрясает лесной организм. Оголенная тайга становится рассадником древоточцев, гниет и распадается. Если раньше она всасывала дожди, охотно принимала снега и потом долго, постепенно сцеживала влагу к рекам, то теперь вода сливается по увалам быстро, неостановимо.

И много, очень много воды утечет, прежде чем тайга возродится к новой жизни.

Шелкопряд идет широким фронтом, захватывая огромные районы. Его жертвой становится прежде всего самый благородный представитель древесного царства Сибири — кедр. Не так давно погибли знаменитые причулымские кедровые массивы, на Дальнем Востоке омертвлено больше двухсот тысяч гектаров корейского кедра, в Красноярском крае — миллионы гектаров кедра сибирского. В Прибайкалье тоже полыхают эти бездымные и безогневые пожары…

Но куда страшней для здешних лесов пожары дымные, огневые. Лето выдалось сухое, жаркое, и таежные палы до глубокой осени закрывали синими дымами многие реки, хребты и долины Иркутии. Лесная гарь — печальное, неприятное зрелище, всегда поражающее своей неожиданной противоестественностью. Едешь живой тайгой — и вдруг все темнеет, будто черная туча надвинулась на солнце. Редко стоят голые стволы. Отдельные уцелевшие деревья пытаются спасти свою жизнь, но, больные и чахлые, они еще больше омрачают картину. На гарях тихо, тут нет ни птиц, ни зверей; лишь приложив ухо к черному стволу, можно услышать, как жуки хрупают сухую древесину. Это уже не лес, а бросовая, гиблая земля. Казалось бы, после пожара лес должен бурно восстанавливаться — ведь образовался «культурный» слой, богатый питательными веществами. Но у леса свои законы, в нем ничего быстро не делается, если речь идет о созидании. Сначала гарь затягивают травы, потом из кипрея робко полезут кустарники, прутики осинника и березняка.

Пройдет две-три сотни лет, пока на смену этой мелкоте придут хвойные породы и лес примет прежний вид…

Стоит сказать еще об одной напасти, которую лес переносит ничуть не легче, чем нашествие шелкопряда или огня.

Тайга — сложный и устойчивый организм. Живет он стихийно, неторопливо, и человек не может подчиняться его замедленным темпам. Вмешательство людей в жизнь леса неизбежно, однако это вмешательство не должно нарушать его биологические законы, выводить природный комплекс из равновесия, снижать его устойчивость.

Плохо в Иркутии обращаются с тайгой, этим бесценным даром сибирской природы. Главный продукт леса — древесина, и тайгу приходится рубить, потому что без этого не обойтись. Но наше время выдвигает жгучие, коренные вопросы лесного дела: где, сколько и как рубить? В Иркутской области десятки миллионов гектаров живой хвойной тайги, а заготовки идут в основном вдоль железной дороги и рек, текущих с Саяна. Однако рубить тут до бесконечности нельзя: доработаешься, как говорится, до ручки.