— Простите… а смысл этого изучения?
— Ну, знаете!.. Недавно американский ученый Брукс выпустил книгу об озерах. Он, правда, паршиво знает наши работы, но большая часть его книги — о Байкале, а меньшая — обо всех остальных озерах мира.
— А почему байкальская вода такая чистая?
— Это как раз один из самых простых вопросов…
Воды Байкала — продукт чудесного взаимодействия природных сил. Горы, окружающие озеро, сложены из архейских и протерозойских пород, которые очень медленно выщелачиваются. Мизерное количество солей приносят в байкальскую чашу и реки, а минеральных примесей в дождях и снегах, падающих на зеркало Байкала, в три-четыре раза меньше, чем в атмосферных осадках, выпадающих, скажем, в России. Сибирская тайга, будто хвойный фильтр, цедит воды при их круговороте, забирая соли и микроэлементы.
Но это не все. За миллионы лет такой гигантский отстойник мог накопить чудовищное количество всяких примесей. Одного только кремния сливается из притоков, в основном из Селенги, двести тысяч тонн в год!
Но Байкал — уникальное творение земной природы. В его глубинах живет тьма особых водорослей, которые строят из кремния оболочки своих клеток и после отмирания образуют так называемый диатомовый ил. Этот биологический фильтр действует вечно и способен в особо урожайные годы поглотить за одну только весну до миллиона тонн кремния!
Очень важно, что химический состав байкальской воды постоянен и не меняется со сменой времен года. Кроме того, до самого дна байкальские воды чрезвычайно обогащены растворенным кислородом и сбрасывают в грунт около тринадцати тысяч тонн окисленного железа, поступающего за год из притоков. Причем зимой, подо льдом, в отличие от других водоемов, Байкал не обедняется кислородом, а, наоборот, обогащается.
— Знаете, — сказал Глазунов, — эту воду шоферы доливают в аккумуляторы вместо дистиллята.
— Да, но если это единственное ее применение…
— Почему же! — усмехнулся мой собеседник. — Два целлюлозных предприятия тут начали строить. Им потребуется очень много воды, и она пойдет в процессы без предварительной очистки… Это даст вроде бы большую экономию… Только мы против этого строительства…
— Кто — мы?
— Ученые. Да и не только мы.
— Почему?
— Сложный вопрос. Сейчас ничего не буду объяснять. Вы поплавайте тут, поговорите с людьми, познакомьтесь поближе с Байкалом. И не спешите выводы делать. Все скорби людей — от неведения, это еще Будда сказал…
Утро. Шторм на озере. Рыбаки.
На север. Опять о целлюлозных заводах?
Уже стемнело, когда мы причалили к бухте Песчаной. Ученые, с которыми я плыл, угостили меня омулевой ухой и указали на одноместную палатку, что стояла в нескольких метрах от уреза воды. Натаскал туда свежих, пружинящих стружек. Хорошо!..
Ночь была неощутимой, легкой, как в детстве. Утром выглянул наружу, однако по глазам хлестнуло такой жгучей синью, что ее пришлось впускать в палатку порциями. Бухта, словно сферическое зеркало, вбирала утреннее солнце. Сибирское море сияло первозданной чистотой и свежестью, и берег полыхал соломенной желтизной, распаляясь с каждой минутой. Кедры, лиственницы и сосны, окружающие песчаную кайму, источали смоляной дух.
Приморский хребет огораживает бухту с запада. В его зеленый склон, обращенный к морю, било солнце и выпаривало из тайги ночную сырость. Пар подымался к вершинным скалам и отрывался от них жидкими облачками. Несмотря на ранний час, было очень жарко. Песчанка — единственное место Восточной Сибири, где среднегодовая температура выше нуля.
Людей в этом ривьере почти нет. Стоят два домика ученых, избушка гидропоста, палаточный городок туристов — вот и все. С Колокольного мыса — высокой гранитной скалы, на которую я поднялся, — видна вся лагуна, очерченная резко и твердо, будто по лекалу. Где-то в морской синеве чуть слышно кричат чайки.
Весь день у берега шуршала легкая накатная волна. Солнце, отражаемое песками и скалами, то и дело подбирало ей новую окраску. К вечеру море замерло, однако ненадолго. Спустилось за хребет солнце, и морская гладь тотчас покрылась такими дробными бисеринками, что казалось, будто Байкал кто-то мелко трясет снизу. Потом при полном безветрии пришла «мертвая зыбь». Большая волна била в гроты справа от моей палатки, рокоча, кидалась на песок.
А около полуночи над Приморским хребтом заполыхали молнии, загремело перекатно и глухо. Моя палатка начала сильно парусить. Подул «горный» — береговой ветер с запада. По тугому брезенту сыпануло картечью. Я выполз наружу. Шумел под ветром и дождем невидимый лес, грохотал Байкал. Временами Перун, как небесный браконьер, орудовал огненными трезубцами, втыкая их в море, и тогда скалы и весь берег освещались мертвенным синим светом.
Днем к берегу причалила моторка с тремя рыбаками. Они были мокры, измучены и сдержанно радовались берегу. Их широкая, остойчивая смолевка начерпалась воды, и весь немудрящий рыбацкий скарб плавал в радужных бензинных разводьях. Я помог вытащить лодку на песок.
— Как море? — спросил я.
— Ково говорить… Тошшит! Так и волокёмся под берегом.
— Вы отчаянно вышли сегодня
— Кто же этого знал. Ишо мотор не кашлял, говори спасибо, а то б не миновать беды. Нижет, заливат, заметыват, не поймешь, куда тошшит. Ково делать?.. Ладно место искать надо, чай варить. Заварка есть?
В Иркутске я купил плитку кирпичного чая, и как же славно пришлась она к месту! Рыбаки, пожилые, степенные люди, пили чай истово, неторопливо, не скрывая удовольствия. Им не понравились мои сигареты, и они начали сушить в пустой консервной банке махорку. Обсушились немного, отогрелись, затеяли варить обед.
После обеда я снова ушел на берег. Как ни странно, смятенность моря вызывала в душе обратную реакцию: было покойно и просто, его мощь не подавляла, не расслабляла, а укрепляла в чем-то очень большом, главном, звала к действию…
Но как выбраться отсюда? Катера попрятались в бухты, и по такой погоде тут можно было застрять на неделю, а то и больше.
К вечеру Байкал взыграл с новой силой. Опять сполохи вполнеба, трескучие громы в низких тучах, опять дождь. Волны били в скалы с таким усердием, что мне казалось, будто ударник из какого-то дикого джаза лупит своей самой тяжелой колотушкой прямо по барабанным перепонкам. Однако звуки постепенно глохли, я смог даже заснуть и, на удивление, неплохо выспался — человек, как известно, ко всему привыкает.
А утром пристал к берегу катер «Север» — довольно крупная и крепкая посудина. Катер издалека разогнался и зарылся носом в песок. С палубы бросили чалку, и я закрепил ее на толстой лесине. Но волна была такая, что судно раскачало и лиственницу вырвало с корнем. Капитан снова разогнал судно и так увязил его в песке, что я не мог представить себе, как можно теперь вылезть без буксира.
Команда спустилась по хлипкому трапу на берег, и я познакомился с капитаном. Владимир Дмитриевич Землянский, живой, средних лет человек, не думал долго «загорать в отстое».
— Если ему не надоест, — кивнул он на море, — пойдем потихонечку.
«Север» шел в Бугульдейку за лесом. От Песчанки это километров полсотни.
— Айда с нами! — предложил мне Землянский. — Там место все же побойчее, выберетесь. Порожняком-то пройдем!
И я решился. Быстро собрал рюкзак, влез по трапу на борт. Взревел двигатель, и «Север» медленно, с усилием, как туго зажатый клин, высвободился из песка. Сразу же нас взял ветер. Против Колокольни залило, захлестало водой, что вертелась по-шаманьи над волнами.
Мы пошли метрах в семистах от берега. Цепляясь за что попало, я пробрался в рубку. Капитан, покручивая штурвал, заговорил:
— Его, старого дурака, понять — жизни мало… Я о Байкале. То он тихий, как ягненок, а то раздурится — и не знаешь, чего хочет.
Катер трясся на волнах и взбирался на упругую подушку из ветра и воды, валы тяжело били его по днищу, кренили как хотели. Иногда казалось, что мы стоим на месте. А Землянский кричал:
