Ехали серьезные люди с портфелями, гражданские летчики, курортницы, студенты, мужчины и женщины с детьми и деревянными чемоданами. Это чепуха, что сибиряки молчаливы и замкнуты. Иной раз в московском автобусе такая звенит зловещая тишина, что кажется, будто все эти хорошие граждане едут судиться друг с другом. Мои же спутники быстро перезнакомились, смеялись доброжелательно и оживленно разговаривали. Было приятно и покойно слушать этот гомон.
Автобус подкидывало все чаще и все шибче, пока дорога совсем не кончилась. Объезд. Водитель отчаянно, чуть ли не вплавь, двигал по черной грязи, она тяжело и мягко хлюпала под колесами. Мы пересекали широкую сырую равнину, обрамленную невысокими горами, — кое-где виднелись засосанные грязью грузовики.
— Так и будут загорать, бедняги. Хоть бы трактор им подбросили!
— Это полумера. Не надо было допускать наводнений.
— Как не допустишь — стихия!
— Интересно, где вы работаете?
— А что?
— Да так. Очень охотно на стихию валите…
Автобус остановился. Мост впереди был разрушен.
Какая же сила могла повалить эти колонны, осадить бетонные пролеты? Неужто вон тот жиденький ручеек, что тихо сочится под изуродованным мостом?
Перешли ручей по временному настилу, за нами осторожно прокрался пустой автобус.
Наконец въехали в Ангарск.
Об этом городе писали много. Хвалили его планировку, архитектуру, удобства… Краем уха я слушал разговоры моих спутников о том, что ангарцы хорошо одеваются, что на улицах нет милиционеров и хулиганов, что в здешних кинотеатрах не знают контролеров и безбилетников, а сам жадно вглядывался в просторные площади, в колонны и шпили зданий, в широкие окна жилых домов.
Везде чисто, ангарцы не сорят на улицах, — видно, очень любят и уважают свой город. Тут и пыли-то неоткуда взяться — земли не видно, она покрыта густой зарослью цветов, трав либо кустарников, причем кусты не подстригаются на заграничный лад, и все растет в силу своего природного естества.
А вот это уж совсем здорово: нет заборов! Входи, пожалуйста, в любой сквер или цветник — все твое!
Я не в принципе против заборов, и не везде надо было их снимать. Позднее я узнал, что, поддавшись поветрию, в Иркутске кто-то распорядился убрать старинный, художественного литья «забор» вдоль ангарской набережной и, конечно, все испортил. А представьте себе Кремль без его «забора» — зубчатой стены! Так что не всякое лыко в строку… Но в Ангарске заборы воистину не нужны.
Однако самое замечательное в городе — зелень. Здесь испробовали совершенно новый принцип зеленого убранства. Если самые озелененные города мира включают в себя сады и скверы, то Ангарск встроен в лес.
И лес этот — не стандартный сорный тополь и неприютная, колючая акация, а могучие лиственницы с нежной хвоей, золотые колоннады сосен, освещающие город отраженным солнечным светом. Между кварталами сохранены целые лесные массивы, которые продолжают жить своей стихийной, «дикой» жизнью. Под пологом этого городского леса я заметил обычный, чудесным образом сохранившийся таежный подрост. В городе тихо: шумы гасит лес.
Мы уже миновали Ангарск, а город все еще стоял в глазах
В чем же все-таки секрет его обаяния? Архитектура? Едва ли. Город подымает душу, потому что он слился с природой, олицетворяющей вечное постоянство и вечную новизну жизни. И символ современности, может быть, не Бразилиа, о которой в последнее время столько шуму, а наш Ангарск, потому что моды меняются и современно лишь то, в чем живет будущее.
От Ангарска не так просто избавиться. Я долго еще думал о нем, и странно, что этому содействовало одно неприятное и неотвязчивое ангарское впечатление, некая пустяковина. Дело в том, что город этот, схваченный за один погляд, видится как бы в идеале. Но соринкой в глазу остались у меня усохшие кое-где сосны с залитыми асфальтом корнями и меж дворов целые лесные куртины, которым уже недолго жить. Видно, надо знать, как обходиться с живой природой, если даже ты к ней с добром.
Автобус замедлял ход только на мостах. Белая, Китой, Иркут — все эти реки походили друг на друга, темная, глубокая вода в них двигалась густо, плотно, как жидкое стекло. По цвету прибрежных трав можно было видеть уровень недавнего подъема воды. Реки уже опали, вошли в привычные берега и, должно быть, жили сейчас воспоминаниями — уж очень скоро проходили они под мостами, уж слишком много несли бревен. Где-то в верховьях наводнениями смыло заготовленный лес, и до сего дня его раскидывало по рекам, выбрасывало на берега. И никто не собирал это беспризорное добро…
Нет, как бы ни складывалась моя поездка, я непременно побываю в иркутских лесах.
Байкал. Только Правду!
Новая жизнь на старых берегах.
Почему Байкал так чист?
Что сказал Будда.
Конечно, прежде всего я решил навестить Байкал.
Вот и он! Выпуклый, как море. Синий. Шумит, выливаясь в Ангару, и шум этот неясный, отдаленный, будто с неба. Посреди истока чернеет Шаманский камень. Сложено о нем множество легенд, но сейчас мне дороже всего одно старинное народное поверье: на виду этого камня человек обязан говорить только правду…
До чего ж прозрачна байкальская вода! Видно, как за причалом на большой глубине ходит толчками крупный хариус, и перед ним как бы растворяются густые стаи мальков. А на самом дне шурует в песке работяга бычок, и солнце, проникая сквозь толщу воды, играет на его золотых перьях. Говорят, что тарелка тут белеет с сорокаметровой глубины и нет в мире вод прозрачнее, если не считать Саргассова моря, того самого моря, у которого нет берегов и зримых отметин.
Под катером, на котором я поплыл к северу, дна не видно. Где уж тут увидеть — страшенные подводные пропасти начинаются прямо под берегом! Как известно, ни в одном озере мира нет таких глубин. Здесь, в центре Азии, самый солидный на планете запас пресной воды: только за год смогли бы все реки мира заполнить байкальскую чашу, а если сегодня остановить приток, могучая Ангара опустошит ее лишь за четыре столетия. Наконец, Байкал — древнейший водоем земли, ему уже двадцать миллионов лет, и в его жизни, наверно, давно все определилось и устоялось.
Новая жизнь сегодняшнего Байкала заметно изменяет его берега.
Скальный прижим у истока Ангары зовут по-старинному Рогаткой: там когда-то стояла таможня; солдаты хватали беглых каторжников, проверяли у проезжих паспорта и подорожные, вышаривали контрабандное золотишко. Сейчас на Рогатке судостроительная верфь, прекрасный дом отдыха и единственный в мире Лимнологический (озероведческий) научно-исследовательский институт.
А вот слева по борту село Коты. Оно названо так потому, что в давнее, почти уже невспоминаемое время сюда приплывали из Баргузина варнаки и, начиная пеший путь через всю Сибирь, сбивали «коты» — колодки. Теперешние Коты известны как база иркутских биологов, резиденция известного знатока Байкала доктора наук Михаила Михайловича Кожова.
На вершины береговых гор опускается ясное солнце. Слева, под скалами, вода стоит неподвижно, как в пруду, а сюда, к катеру, меж гор прорывается ветер и прихотливо меняет ее поверхность: то накинет на воду мелкоячеистую сеть, то будто погонит далеко в море стаю белых дельфинов, то подернет зеркало такой рябью, что заболят глаза, то ровно покроет все серым шелком. Наверно, и там, в зеленой пучине, своя изменчивость и свое непостоянство…
— Водичкой любуетесь? — Высокий старик с белой окладистой бородой примостился рядом со мной у бортового поручня. Иван Владимирович Глазунов, научный сотрудник лимнологического института, плыл с экспедицией в устье Селенги. — Водичкой любуетесь? Байкал, как тут говорят, «всех заманиват». А ученых особенно. Вода чиста, как божья слеза, но сколько в ней тайн! Нас как-то запросили из одного солидного учреждения: «Долго вы еще будете изучать Байкал?» Как ответить на такой вопрос? Написали: «Пока будет существовать Байкал».
