— У меня же другого выхода не было, молодые люди, — сказал Николай Павлович. — Весь этот полуостров нанесла речка Чири — вон она, за лесочком орет. Сколько живу тут, столько и таскаю эти камни — место надо было освободить… А вон, видите, лесок на горе? Вон еще полоска, вон куртинка круглая, вон — в виде треугольника. Моя работа…
Мы прошли по тропинке в глубь полуострова, и вдруг в нос неожиданно ударил нездешний, южный запах. Небольшой домик Смирнова был окружен прекрасно возделанным садом. Яблони, сливы, вишни, черноплодная рябина, пышное дерево грецкого ореха. Урожай созрел, и Николай Павлович пригласил нас отведать яблок сибирских и южных сортов. Земля под ногами пушистая, бархатисто-черная, должно быть, не раз пересыпанная и взрыхленная.
— Это у меня грушовка московская, — знакомил нас Смирнов. — Это розовая превосходная, это боровинка, а вот антоновка… У меня ведь много друзей-садоводов. Мы переписываемся, черенки и семена друг дружке пересылаем. А вот на той террасе, — махнул он рукой в горы, — растет особая яблонька. Я назвал ее просто «сеянцем», но в ее плодах почему-то в шесть раз больше микроэлементов, чем обычно. Мой «сеянец» за это уже где-то в научной статье описан…
— Можно на него посмотреть?
— А почему нет?
Мы поднялись по узкой тропе высоко в гору. Она была настолько крутой, что мы попросили отдыха. Смирнов засмеялся:
— Эх, молодежь! Знаете, у нас тут недалеко перевальчик есть, так вот геологи и туристы хотят через него за шесть-семь часов. А я — три часа пока. И сыновья у меня такие же ходоки… А эту тропу я два года в скале вырубал — уж очень соблазнительная, теплая терраска образовалась тут. Сейчас посмотрим…
Этот шестидесятилетний человек строен, как юноша, и легок на ногу. Чувствуется в нем сила, целеустремленная и нерастраченная. Его можно принять за профессора на даче, который поиграл в теннис, только что выкупался и сейчас встречает друзей. Только руки не профессорские — кожа с тыльной стороны ладони толстая и грубая, собравшаяся в складки, как это бывает у рабочих.
На террасе было безветренно, жарко, солнечные лучи падали отвесно. Видно, что и сюда он тоже таскал землю. Чтобы удержать ее на крутом склоне, Николай Павлович перетащил снизу многие тонны серого плитняка и выложил из него прочные и ровные подпорные стенки. Здесь росли яблони, тыква, картошка. Цепляясь за палки, стояли помидорные кусты с крупными плодами. Вот Смирнов нагнулся к грядке и выудил из крупнолистной зелени… арбуз. Да, самый настоящий, тяжелый, полосатый арбуз! Хозяин разбил его на камне, и мы с удовольствием пожевали прохладную, сочную мякоть.
Раньше Смирнов представлялся мне каким-то отшельником, нелюдимом, своего рода робинзоном новейшего времени. А «робинзон», как оказалось, выписывал четыре газеты, к нему далеким путем, через Чуйский тракт и Чулышманскую долину, шла почта, посылки, у «робинзона» было немало знакомых среди ученых и литераторов.
За обедом я снова обратил внимание на его руки. Они лежали на столе, тяжелые и неподвижные.
— Весной тридцать шестого, — рассказывал Николай Павлович, — снега завалили горы, и сразу после снегопадов — жаркая погода. Наша Чири заревела зверем, потащила камень, большая протока пошла тем местом, где огород сейчас. Домишко наш снесло, и мы с детьми дрожали больше суток на островке. Начал я все сначала. Работать в то лето даже ночами приходилось. Когда луны не было, костер жег… Ну, жена, Дора Захаровна, помогала, конечно. Она у меня молодец!
Зардевшаяся хозяйка накрывала на стол, и было в ее манерах что-то молодое, не исчезающее со временем. Что это — черты былой красоты или не побежденная годами любовь?
— Многие дети в нее пошли — особенной красоты. На Лику вон посмотрите — какой-нибудь кинорежиссер с ума бы сошел.
Девочка была действительно прелестна.
— А где ваши остальные дети?
— Мать! У нас тут спрашивают, где наши остальные. Ничего себе остаток… Первенец наш, Павел, служит на Дальнем Востоке. Владимир — здесь, на озере. Лесником. Любовь — синоптик в Новосибирском аэропорту. Надежда ветеринарным фельдшером работает в Чергинском совхозе, что на Чуйском тракте. Ирина — в Горно-Алтайске, воспитательница в детском саду. Георгий — моторист на турбазе в Артыбаше.
— Наталья в Иогаче живет, — помогла мужу Дора Захаровна. — А ее муж, Анатолий Пыженикин, в Кедрограде работает. Татьяна тоже недалеко отсюда, в колхозе. Анна с нами пока, а остальные учатся в интернатах и национальных школах — Ольга, Олимпиада, Зина, Олег.
— Еще был сын Николай. Умер в сорок восьмом. Но после него второй Николай народился, одиннадцать лет ему уже…
Потом Виталий Парфенов спросил:
— Сколько же у вас всего их?
— А еще вот эти — Людмила и Вера. Последние. А всего семнадцать было…
Мы с Виталием молчали, ясно осознавая свое ничтожество — у нас с ним было только по одному ребенку.
А после обеда вышли к озеру. Наступал вечер. Залив мерцал блестками старого серебра. Потом побежали по воде бордовые блики, а к темноте озера стало, сделалось похожим на мокрый асфальт. Я все думал о Смирнове. Зачем он сюда приехал тридцать пять лет назад? Возможно, он, как говорится, «бежал от цивилизации»? У человека, совершившего такой поступок, можно было бы предположить также религиозный заскок. однако Николай Павлович был атеистом — он это сам сказал. А не сыграло ли здесь свою роль юношеское романтическое настроение? Или увлекся идеями Генри Торо?..
Понимая особую деликатность этих вопросов, я утром все же постарался уединиться со Смирновым. Было очень рано. Лежала сизая роса. Слюдяная поверхность озера была недвижимой. Мы долго говорили о детях, об озере, о Кедрограде, Николай Павлович обещал помочь молодым кедроградским садоводам советами, черенками и семенами.
— Я один — и вон что сделал, а вас там сколько?
— Человек четыреста сейчас, — сказал я.
— Если дружно взяться — сказку можно сделать на этой земле! И как хорошо, что молодые берутся за природу! Ведь она же для всех, то есть коммунистична. А сколько людей еще не понимают ее смысла и ценности! Дай волю — какие начнут дикие потехи тут устраивать! На днях получаю письмо из Москвы. Работники одного очень солидного учреждения прослышали, что я тут живу, и пишут: у вас, мол, ликвидировали заповедник, и поэтому сообщите, что там можно пострелять… Оружие, дескать, мы достанем любое и разрешение тоже. Каковы? А вчера какой-то дурак палил по косяку улетающих журавлей. Зачем? Пусть летит птица…
— Да, это так.
Потом Смирнов долго ругал туристов — они гадят на берегах озера, нагромождают в лучших хариусных тонях горы консервных банок, рубят ценные прибрежные деревья, нахально сжигают в кострах щиты с надписями, предупреждающими, чтобы гости озера вели себя как люди. Николай Павлович заканчивал разговор, а я все еще не спросил, зачем он сюда приехал тридцать пять лет назад.
— Я думаю, что кедроградские ребята наведут здесь порядок! — убежденно сказал Смирнов. — Между прочим, их идея хорошо подходит к хозяйственному укладу и навыкам алтайцев, шорцев, тувинцев… Да, природа требует внимания — тогда она вернет все…
— Вы доказали это. Хотя я представляю, как вам было трудно.
— Нет, вы этого не представляете. Надо самому все испытать — тогда поймешь.
— А когда было труднее всего?
— Самое трудное — ответить, — улыбнулся Смирнов. — Всегда. Однако добраться сюда зимой было, пожалуй, тяжелее всего.
— А как это вы решились? Какая цель была?
— Не думайте ничего лишнего, — опять улыбнулся мой собеседник. — Цель была очень прозаическая. Болел я, долго лечился, а один старик врач сказал: «Вас, юноша, может вылечить только природа». — «И все?» — спросил, помню, я. «И труд». Поехал я из Москвы на Байкал, подальше от больших городов. За год другим человеком стал. В армию меня взяли. Почти отслужил срок в Томске, а тут снова со мной неладно. Я — сюда. Потом мне стало хорошо, учиться захотелось — я ведь в Москве успел два курса рабфака кончить. Но женился, дети пошли. Куда с моим детсадом тронешься? Так и остался… Можно тут жить. Только опасаюсь еще одного камнепада. Видите, как Чири скалу подточила?
