Мысленно я был уже на Телецком озере. Долго я готовился к встрече с ним и боялся этой встречи, потому что результатом слишком больших ожиданий часто бывает разочарование.

И вот оно. Вечерело, воздух был сырым и мутным, открывшаяся мне белесая гладь озера ничего не отражала. Темный, неприютный поселок обступали невысокие горы, затянутые в зыбкий туман. Единственное, что привлекало на озере, — его манящая даль. Я разыскал дом, что арендуют здесь кедроградцы, и вдруг увидел в махонькой комнатушке… Виталия Парфенова. Он, оказывается, поехал проверять Телецкое лесничество и смотреть озеро — ведь все западное его побережье входило в территорию нового хозяйства.

Утром мы выехали на моторной лодке «вверх». Вот и середина озера. Я совсем освоился на воде, но озера пока не видел — смотрел только вперед, в ту самую манящую дальнюю даль.

Но вот я медленно огляделся вокруг и увидел его. Спокойные, глубокие воды были со всех сторон окружены зелеными горами. Своими хребтами горы необычайно четко и контрастно обрывали со всех сторон голубое небо. Вода, горы и небо — вот все, что я увидел, но этого было достаточно, чтобы сердце похолодело от восторга. В сочетании красок и величин сквозили такая простота, свежесть и спокойствие, что глаз не хотел никакой усложненности, никаких подробностей, ничего другого; озеро казалось тем уголком земли, которого тебе не хватало всю жизнь.

Наваждение медленно отходило, я снова стал слышать. К тарахтению мотора добавилось тяжкое хлопанье волн, нам навстречу дула «верховка» — сильный, направленный, как в аэродинамической трубе, ветер, который так перебалтывает зимой воду в южной части озера, что, несмотря на морозы, не дает ей затянуться льдом.

Берега озера круты, много отвесных, неприступных стен. Слои известняков лежат вкривь и вкось, а иногда стоят вертикально и острыми ножами спускаются в воду. Кой-где виднеются небольшие гроты и пещерки, ворота, каменные круглые лбы, о которые, искрясь, разбиваются зеленые волны. А перед поселком Яйло пошли отвесные скалы из белого мрамора. Тут его миллионы тонн, и со временем, конечно, эти горы сломают на украшение сибирских городов. Канатными дорогами можно очень дешево спускать мрамор прямо в баржи. Мы с Виталием отломили на память по кусочку мрамора и помечтали о том, что неплохо бы облицевать будущий Кедроград белоснежной мраморной плиткой…

А на самом юге озера ждала встреча с необычным человеком, о котором я давно уже наслышался всяких россказней.

…Это чрезвычайное событие произошло на озере в 1926 году. Среди лютой зимы пробрался к истокам Бии русский юноша. От Бийска он на попутных подводах, а где и пешком преодолел триста километров и сейчас рвался куда-то дальше. Он был очень странным, этот парень, — сторонился людей, когда заговаривали с ним, не отвечал. Документы его были в порядке. Пришельца звали Николаем Смирновым. На официальные вопросы он нехотя сказал, что пробрался сюда из Томска.

Цели своего приезда он не мог объяснить и на все уговоры вернуться упрямо клонил голову, сосредоточенно молчал. Был февраль, стояли лютые морозы, и охотники не рисковали уходить далеко в тайгу. По озеру всякое движение давно прекратилось. Северная его половина лежала подо льдом, а на южной бушевали шторма, гоняя от берега к берегу тяжелые льдины.

Он все-таки ушел, безразлично отмахнувшись от непрошеных советчиков. Ушел по льду на юг, к неспокойной, штормовой части озера. До самой весны никто не знал, что с ним. А когда лодки смогли пройти снизу до устья Чулышмана, о пришельце рассказал рыбакам лесник-алтаец, живущий на одиноком кордоне. Неизвестный юноша, по скалам добравшийся до верха озера, пожил у него, пока не стало тепло. И недавно снова ушел водой, починив старую лодку.

— Куда?

— Не знаем. На лодке долго плавал, место искал.

— Что он делал у тебя?

— Работал всякую работу и еще просил.

— Зачем он приехал?

— Он знает, а я не спрашивал. Приехал — пусть, однако, живет.

Человек долго не может один. Николай Смирнов стал появляться в алтайском селении, что располагалось в тайге, неподалеку от озера. Один из алтайцев разыскал его новое пристанище. Напротив горы Алтын-Ту глубоко врезался в хребты Кыгинский залив. Каменные громады защищали со всех сторон плавную лагуну от ветров и штормовых волн. Здесь, на маленьком лесистом полуострове, алтаец увидел под старым кедром плотный шалаш и следы работы человека — прорубленную на полянку тропу, стронутые камни. На кустах сушился небольшой бредень. Алтаец успокоился и поспешил уехать — нехорошо тревожить жилище человека в его отсутствие и, может быть, против его желания.

А Николай все чаще бывал у алтайцев. Неторопливо, вдумчиво беседовал с древними стариками. Он не был этнографом, лингвистом или историком. Просто начал испытывать интерес к людям этого маленького, нетребовательного и щедрого народа. Однажды он понял, что алтаец, поющий о горах и тайге, о солнце и быстрой речке, — это не примитивный, ограниченный дикарь, а богатый, красивый человек, полной мерой черпающий счастье в окружающем его мире.

Пришелец был слишком молод, чтобы беседовать только со стариками. И вот настал момент, когда он привез к себе в шалаш шестнадцатилетнюю девушку-алтайку. Молодожены обмазали шалаш глиной, сбили печь и так прожили год. Это был тот самый «рай в шалаше», над которым со времен Адама и Евы принято подсмеиваться.

К рождению первого сына Николай Смирнов с помощью новых родственников поставил домишко, завел ружье, собаку. Работал он, пока не падал от усталости, — дробил на полуострове камень, таскал с гор землю для огорода, привез из бывшего монастырского сада на Чулышмане саженцы, построил сарай. В 1932 году Западносибирское отделение гидрометеослужбы решило открыть в верховьях Телецкого озера свой пост, и Николай Смирнов согласился работать смотрителем здешних вод и контролером температур.

…Мне давно уже хотелось побывать в Кыгинском заливе, где живет человек, поселившийся там за два года до моего рождения. С Николаем Телегиным мы, помню, покружили на вертолете над избушкой Смирнова, но сесть было негде — горы круто падали в озеро.

И вот перед нами развернулась широкая, похожая на Пицундскую лагуна. Горы, обрывистые и дикие, — куда делась их завершенность и плавность? — легко, крепко держали чашу озера. Между пятью мощными отрогами Золотой горы — Алтын-Ту — лежали облака, и они казались неподвижными, потому что до них было далеко.

Я уже смотрел туда, в залив, на полуостровок, покрытый густой, кудрявой зеленью. Серо-синяя полоса гальки перед ним была покрыта белыми, до блеска отшлифованными древесными стволами, сучьями и корневищами. Все это ничейное добро было собрано в аккуратные пирамиды, на добрый километр протянувшиеся вдоль берега. Кроме этих впрок заготовленных дров, не было видно никаких признаков человека.

Лодка воткнулась в гальку, и тут же из-под деревьев вышел навстречу сам хозяин этого полуостровка — Николай Павлович Смирнов, высокий человек с начинающей седеть головой, в сапогах и грубой холстинной одежде. Просто и с достоинством поздоровался. Рука у него огромная, шершавая, спокойная. Спокойны и карие внимательные глаза.

Тропинка ведет мимо огромного кедра. Он здесь один. Его плотная крона осеняет несколько сосенок, березовую рощицу и густой таежный подрост. Кедр растет свободно, величаво, толстые корневища плотно оплели большой серый камень и оторвали его от земли.

— Такой же, — говорит Смирнов, заметив направление моего взгляда, — такой же, как тридцать пять лет назад.

Вдруг я остановился, пораженный. Вдоль прибойной галечной каймы тянулась длинная гряда камней. Среди них были очень крупные. Я их заметил сразу, но не обратил особого внимания — камин и камни, мало ли их тут. А сейчас мне показалось, что эти каменные глыбы лежат чересчур правильно, настолько ровно и плотно, что стихийные силы, видно, тут были ни при чем.

— Это — вы? — спросил я Смирнова.

— Конечно.

Неужели все-таки это сделал один человек?! Сколько же надо было пролить здесь пота, сколько набить кровавых мозолей, сколько раз согнуться и разогнуться, чтобы возвести такую массивную, тяжко осевшую в землю гряду?! И мне подумалось, что эту насыпь ни бульдозер не сможет сдвинуть — так она тяжела, ни экскаватор вычерпать — самый крепкий ковш обломает тут зубья. Какая мощная демонстрация слабых сил человеческих!