А наш путь и далек и долог!

Голос был так же противен, а песня так же испорчена.

Захотелось ругнуться. Я снова заворочался в мешке, а Фануз Ахмадиев вдруг сказал свежим и ясным голосом:

— Теперь уже все.

— Что?

— Не заснешь. Он это нарочно уродует песню, чтоб мы от злости не могли заснуть. И так каждое утро, как мулла на мечети…

— Кто это?

— Генка Спирюшин. Он раньше всех встает.

Об этом человеке я тоже слышал еще в Уймени. Виталий рассказывал мне, что пришло однажды в комитет комсомола письмо из Волгограда — пишет какой-то парень, что был активистом, работал в бригадмиле, потом его покалечили хулиганы, а друзья забыли. Он лежал в больнице, а к нему даже за взносами не приходили. И он разочаровался в комсомоле, а чтобы восстановить свою веру, просился в Кедроград.

_ Обсудили мы это письмо на комитете и решили не отвечать, — говорил Виталий. — Уж очень он легко разочаровался. И вообще некоторые считают, что у нас что-то вроде исправительной колонии. Однажды газета «Труд» напечатала фельетон про тунеядцев, и в нем мы с возмущением читаем, что один московский райком предложил какой-то гулящей девке поехать к нам, — мы это за оскорбление сочли… Так вот, о том письме. Захожу один раз в общежитие знакомиться с новичками. Расспрашивают, что и как. А один сидит в сторонке и помалкивает. «Откуда?» — говорю. «Из Волгограда», — отвечает он. «Было у нас письмо оттуда, от одного чудака — в комсомоле он разочаровался». Новичок говорит: «Это я писал. За откровенность извините, но я верил вам». Ну, приняли его, куда же денешься?..

И вот Спирюшин здесь, и Фануз Ахмадиев рассказывает о нем:

— На месте Генка не может сидеть, вкалывает за всех. Объявляется перекур, все отдыхают, а он на кедру лезет — шишек ребятам набить. Вечером все по палаткам, а он грабли сидит чинит. Сейчас студентов опекает, а они тянутся к нему. И вообще чудо-парень. Только вот голос у него… Идемте завтракать?

После завтрака мы полезли на другой косогор копнить сено. Со Спирюшиным мне там не удалось поговорить — полянка от полянки далеко, а мы попали в разные концы косогора. Перед обедом я дождался, пока он утопчет и завершинит большую копну, пошли вниз вместе. Поговорили немного. Он плохо, шепеляво выговаривал слова — бандитская пуля попала ему в шею и вышла через рот, поранив язык. Но лучше всяких слов говорили о нем его выразительные, доверчивые и умные глаза. Он был без рубахи, и я испуганно подумал: не новая ли это мода нарождается?

И с Печкиным встретился. Он сидел без рубахи на сарае, свесив ноги в пролом крыши, бренчал на гитаре и пел. Но вот он увидел меня, спустился вниз, пал на одну руку, выжался несколько раз, спросил:

— Надолго к нам?

— Завтра на север, в Иогач. Были?

— Я везде был. И на юге, и на севере.

— И все так же, без рубахи? — засмеялся я.

— С топором нигде не замерзнешь.

К вечеру Зора Татур написала объявление о Большом Костре. Приглашались все — повспоминать, порассуждать, помечтать. Объявление спрашивало о самой большой трудности, которую ребята здесь пережили, о поступках, что они считают ошибочными, о том, что они здесь поняли и чему научились и как представляют себе будущее.

Беседа у костра сразу приняла очень своеобразный характер. Кедроградцы выросли из распашонок, они тонко, но ясно дали понять организаторам беседы, что на большинство вопросов у них готовы короткие ответы и такого содержания, которое всех устраивает. Они сидели у костра, щелкали орешки. Я заглядывал им под козырьки, а они спокойным своим видом будто говорили: «Верим ли мы в Кедроград? Понятное дело — иначе нас тут бы не было. Будущее? Хорошее. Были ли ошибки? Конечно, были, как у всех, только вспоминать о них неохота. Надо о деле поговорить, а то уже поздно — завтра рано утром Генка Спирюшин завоет».

Потом «Енки», сидящие кучкой, стали поталкивать Виктора Игнатенко: говори, мол. Виктор бросил недогрызенную шишку в костер, набрал воздуху и сказал:

— Трудности какие? Работаем и работаем, как везде.

И смолк. Взял слово Коля Печкин:

— Были моменты, когда я чуть с ума не сходил.

— Почему? — спросили его.

— Из-за начальства. Оно должно быть железным, а не мягким, как Женя Титов.

— Но ведь Женя на сознание жмет! — возразили ему. — Мы сами должны понимать: каждый из нас и начальник, и рядовой руководитель, потому что вместе строим.

— Не согласен, — гнул свое Печкин. — Мы, рабочие, должны выполнять. Нам нужны точные указания и палка, а начальство обязано такое указание дать и потом размахивать палкой.

Его разбили в пух и прах, но Коля не сдавался:

— Рабочий ведь работает из-за денег! Что он делает — это не так важно. Деньги все решают, деньги! Заплати ему побольше — он тебе Бардам сроет.

И снова на него все обрушились. Потребовали ответа на вопрос, почему он на сенокосе становится за слабым косцом, быстро догоняет его и садится отдыхать.

— А я в эту траву не верю! — сказал Коля.

— Надо брать прокос товарища, а не демагогию разводить!

— Не верю я в эту траву, — повторил Коля.

— Так зимой же придется лошадей забивать!

— Вот и хорошо — мясо будет. Трава эта — пшик. Вот я бревно положу в сруб и знаю, что оно сто лет пользу давать будет…

Опять буря. А Коля стоял, освещенный пламенем костра, и улыбался, несказанно довольный тем, что ему удалось разжечь этот спор, во время которого ребята еще лучше поняли друг друга и еще раз задумались над тем, зачем они здесь. И о Коле Печкине забыли, когда начали говорить о том, что вставать надо еще раньше, чтобы не косить в жару, что литовки плохие, что следует разделиться на группы и брать отдельные елани. И вот все обсудили и все спланировали и собрались уже поздней ночью попеть песни — снова подал голос спрятавшийся в тень Коля Печкин:

— Сейчас споем, конечно, но я хочу сказать о себе. Кто-то тут предложил мне сматываться, если я не согласен с принципами. Куда я от Генки Спирюшина и Витьки Игнатенко поеду? Людей лучше, чем в Кедрограде, нигде нету, и меня отсюда трактором не вытащишь… А с принципами, если кто меня не понял, я согласен…

Потом заговорили о комсомольских делах, и вдруг выяснилось, что комсорга у них с самой весны нет. Единогласно решили — утвердить Геннадия Спирюшина. Коля Печкин сказал:

— Я, правда, беспартийный, но мое мнение — тоже Генку. А почему? Когда мы лесину поднимаем, он лезет под комель. А то был у нас в армии комсорг — все норовил лучшую портянку себе…

Дорога к озеру. Телецкое. Снова мечты.

Новый «робинзон». Подвиг в горах.

Назавтра я выехал в Иогач, к Телецкому озеру. Провожавший меня Женя Титов просил:

— Напишите, чтобы приехали к нам сильные ребята, а не такие, что хотят себя проверить, сильные они или нет… Когда будет проект готов?

— Скоро.

Ждем… Ну, я попрощаюсь, — Женя протянул мне руку. — С этой дороги никуда не сворачивайте. За перевалом она пойдет вниз, вдоль реки. Тут всего сорок километров.

— Брóдить много?

— Тридцать один раз. Сам считал. Но сейчас там везде курице по колено. Прощайте.

Перевал оказался не слишком тяжелым, но перед седловиной начался проливной дождь. Грязная, каменистая тропа, к которой здесь я постепенно привыкал, полого пошла вниз, стала перебегать с одного берега небольшой речушки на другой. По склонам пошли вырубки, такие же страшные, как в Ивановом логу, потоки дождя размывали на них землю до глины, и вода в речонке была желтой. А дождь все сыпал и лил, каким-то образом проник сквозь мой непромокаемый плащ. Хорошо бы сюда легкий водолазный костюм!..

Медведей я не боялся. Может быть, потому, что в Обого их сырые шкуры распялены на всех стенах — там этих зверей давят в петлях. Кроме того, в тайге я был не один. На перевале встретил вздымщиков. Они заканчивали в этих местах подсочку, уступая леса новым хозяевам. У одного из бродов через речку Иогач — новое знакомство. Навстречу мне, в горы, двигался маленький караван московских энцефалитчиков — юный бородатый паренек, затянутая в глянцевитый кожаный костюм девушка и проводник. Перед самым Иогачем работали дорожники, проектирующие кедроградцам транспортные пути, и топографы. Тайга жила…