Гоша живет километрах в трех от поселка Суучак, на крутой излучине пыжинской протоки, вечно шумящей за тальником. Я познакомился с его матерью, женой и пятимесячной дочкой Иринкой. После ужина мы долго еще говорили. Гоша горячо поддерживает идею Кедрограда и счастлив, что спасены остатки алтайской тайги. Он угощал меня вареньем из ревеня и доказывал, что промышленное производство здесь варенья и ягодных соков будет выгодным. Рассказывал о Пыже, на которой хорошо бы взорвать два порога — и тогда снизу пройдет рыба вверх, где полно очень удобных рыбных пастбищ — заводей, омутов и плесов. Однако главная его мечта — составить настоящую охотничью карту, где были бы обозначены маральи, кабарожьи и соболиные места, звериные тропы и водопои, гнездовья полезных птиц, тетеревиные тока, галечники, солонцы, порхалища, кормушки, охотничьи лабазы и зимовья. Он надеется начать это дело сам. Может, он прав, как оказался прав в споре с Пришвиным? Недавно я перерыл все сборники русских пословиц и такой — «Лес — бес» — не нашел. Есть одна похожая пословица, но совершенно противоположного смысла: «Лес — лесом, а бес — бесом»…

Утром Гоша Кащеев насовал мне в рюкзак каких-то мешочков. Я начал было отказываться, однако новые мои спутники посоветовали не делать этого. На привале мы увидели, что в мешочках чудесной выпечки хлеб, местный самодельный сыр, похожий на плавленый, но более тягучий и почти прозрачный, яйца, калачики, сахар, огурцы и очень твердые, домашней выпечки, пряники.

Только через день я по-настоящему оценил этот дар.

Пыжинская тайга. Перевал Бардам.

Зора-бульбоедка. Гроза.

Обого и обоговцы — «истинные» кедроградцы.

Направлялся я в Пыжинскую тайгу. Об этой жемчужине Горного Алтая стоит сказать особо. Лесоустроители, охотники, заготовители — все, кто имеет хоть какое-нибудь отношение к Прителецкой кедровой пади, при упоминании о Пыже закатывают глаза и в восторге цокают языком. И есть чем восторгаться. Природа создала в верховьях реки Пыжи кедрачи изумительной красоты и продуктивности. Специалисты говорят даже, что в Сибири нет и не будет лучших древостоев. Здесь рекордные запасы древесины на гектаре лесной площади, прекрасные ореховые и охотничьи угодья. Майминский и Турочакский промхозы, работавшие до недавнего времени в Горном Алтае, девяносто процентов пушнины и ореха брали на Пыже.

С Николаем Телегиным мы облетали однажды на вертолете всю Пыжинскую тайгу. Под нами стлался плотный и ровный, как летное поле, верхний полог леса. На солнце он отливал золотом — поспевал, доходил урожай. Коля, обычно невозмутимый и спокойный, в этот раз волновался, стараясь перекричать шум двигателя:

— Отсюда масла можно выкачать — озера! Куда до этих кедровников Туве или Чите! Сашка Шелепов подсчитал тут запасы — почти шесть миллионов кубиков оказалось! И главное — молодая тайга, сильная!

Мы садились тогда в лагере Саши Шелепова. Под пологом леса было чисто и сухо. Трехобхватные золотые стволы кедров строго и стремительно уходили в звонкую вышину, где пел ветер и сияло солнце. Под ногами пружинил толстый красноватый слой из отмершей хвои, пахнущий пересушенными мхами и загустевшей смолой, жизнью, а не смертью.

Как всякое сокровище, Пыжинская тайга дается в руки нелегко. Чтобы попасть в нее из Уймени, надо преодолеть Бардам. В поселке мне говорили:

— Неужели рискнул через Бардам?

— Покрепче заправляйся — Бардам!

— Ходили мы через Бардам — прокляли все на свете…

Однако накануне из Пыжинской тайги пришла кедроградка Заремба Татур, невысокого росточка глазастенькая девушка. Она взяла Бардам без коня, каким-то чудом перебродила две реки и в тот же вечер явилась в клуб на танцы. Заремба, или, как ее тут называют, «Зора-бульбоедка», возвращалась сейчас назад, на Пыжу.

— Почему вас так зовут? — спросил я.

— А ну их! Из Белоруссии я, поэтому.

— А как сюда попали?

— Приехала я в Сибирь по путевке, строили мы железную дорогу, закончили, тут про Кедроград я услыхала.

— Что на Пыже делали?

— Весной поехали ребята в самое трудное место. Их двенадцать гавриков, и я с ними. Стригла их, рубахи латала, варила, стенную газету оформляла.

— Не обижали?

— Наши-то ребята? Что вы! — рассмеялась Зора и мило, беззащитно вздернула носик. — Да я сама кого хочешь обижу.

— Какие же у вас планы?

— Заберу сейчас барахлишко свое — и в столицу, то есть в Уймень, учиться буду в восьмом классе. А в Обого уже повариху ребята наняли, и вон Катя к ним…

История Кати Шаповаловой, которая неумело, робко едет впереди меня, любопытна. Она окончила на Украине строительный техникум, надо было устраиваться на работу, но тут пропала ее сестра Зоя: уехала полгода назад в Сибирь строить какой-то Кедроград — и ни слуху ни духу. Майминский аймачный отдел милиции сообщил на запрос, что такой человек в районе числится, но сейчас где-то далеко в тайге, в лесоустроительской партии. Катя приехала разыскивать Зою и… осталась сама тут работать. Пока проект не готов, будет делать все, что заставят.

Вскоре Катя освоилась в седле и даже запела. У нее нежный голос. Впереди идет Евгений Титов, пыжинский лесничий, выпускник Брянского лесотехнического института. Зора подсмеивается над его усами, которые, как она утверждает, он отпустил для того, чтобы отличаться от бородатых, уже примелькавшихся здесь парней. Женя помалкивает и все старается не уехать вперед от Кати, все оглядывается на нее…

Тропа поднимается к Бардаму — самому тяжелому кедроградскому перевалу. Горная тропа — старинное аллегорическое определение трудностей. Это выражение, как, впрочем, и многие другие, от частого употребления потеряло свою конкретность. Крутизна, грязь, скользкий, острый или сыпучий камень, хлещущие по глазам ветки — вот что такое горная тропа. На Бардаме все это усложнено, потому что на пути к верхней точке основного перевала надо преодолеть девять работных крутяков.

Мы спешиваемся, скидываем свитеры, но все равно жарко, и пот заливает глаза. Даже под нашими небольшими вьюками кони ложатся и смотрят жалобными глазами. Мой Рыжка стонет, и с него падает пена. Самое неприятное, если лошадь потеряет здесь подкову, — на остром плитняке разлетится копыто, и его потом не залечить.

Катя давно перестала петь. Зора разговаривает только со своим упрямым коньком, чуть не плача, умоляет его хоть потихоньку двигаться. От постоянного наклона корпуса вперед у меня деревенеет спина, немеет на поводе рука, но самое неприятное — это если сердце поднимается к горлу. Я вспомнил свое знакомство с итальянским профессором Даниэлем Петруччи и его потрясающим фильмом о развитии человеческого эмбриона в искусственной среде. Оказывается, в самом начале сердце человека располагается в горле, а потом уже опускается. Помню, я сказал: «Синьор Петруччи, только посмотрев ваш фильм, я понял, почему на горном перевале сердце подкатывает к горлу». — «Конечно, — улыбнулся ученый. — Когда ему трудно, его тянет на родину».

А между тем лес редел, свежело, стали попадаться в чахлом ельнике голые камни, лежащие на мягких пронзительно-алых бадановых коврах. И вот конец! Как победное знамя стоит у вершины кедр с вытянутой ветрами односторонней кроной…

На горных вершинах всегда охватывает пьянящее чувство победы, и сейчас мы молчали, переживали это состояние. Не эта ли блаженная секунда влечет людей в горы? Побороться, выложиться на всю катушку, а потом торжествующе оглянуться назад, упиться содеянным, понять, что и ты в этой жизни кое на что годен!

Мы спустились к альпийским лугам и под грузным, приземистым кедром развели большой костер, потому что солнце уже село. Удивительное дело — усталости не чувствовалось. Воздух, что ли, здесь такой?

А через час, когда стало совсем темно, над соседней горой разразилась гроза. Глухой, перекатный гром слышался давно, а сейчас он стал оглушительным, сухим и резким, будто вдоль и поперек лопались горы. Я вышел на луг. Он освещался мятущимся, неверным светом, а на соседнюю гору было трудно смотреть — какой-то злой джинн беспрерывно полосовал ее вершину огненными плетьми. Гроза вскоре прошла за Бардам, оставив в темноте подожженное молнией одинокое дерево. Горы не было видно. Казалось, этот красный факел пылает высоко в небе.