А вот что произошло несколько лет назад в Америке, стране, где свирепствует культ пластмасс. Карандашные компании вдруг обнаружили, что появился неожиданный спрос на обыкновенный, непластмассовый карандаш. Вывозить из тропиков карандашное дерево было слишком дорого, а кедровые леса в Америке давно хищнически сведены. Выход нашли — рядом со старыми американскими городками построили сборные железобетонные города, куда переселили людей, а кедровые дома разобрали на карандаши.

У нас кедра еще много, но уже сейчас надо думать о более рациональном использовании ресурсов ценнейшей древесины. Поэтому кедроградцы мечтают освоить горельники, взять древесину, еще сохранившую свои технические свойства, сберечь за счет этого живой лес. Николай Телегин заложил здесь пробные площади, отправляет полтораста образцов в Красноярский институт леса и древесины, где впервые в стране будут проведены подробные исследования.

Но на горельники — завтра, а сейчас, после ужина, Коля Телегин неторопливо снова нашептывает мне:

— А народ был у меня разный. Часть рабочих в Бийске я нанимал. Там ведь только свистни — тысячу человек можно сразу взять. Тунеядцы эго. Особый сорт. Постоянно нигде не хотят работать. А сезонно, когда можно деньгу зашибить, — пожалуйста. То к нам, то к геологам, то на камчатские рыбные промыслы. А потом все пропивают.

— А специалисты у тебя ничего подобрались?

— Я уже говорил — золото Но попался один — чуть всю музыку не испортил. Завалил самые простые работы. Жил все время в Уймени и не смог протаксировать ближайшие урочища. Снег уже выпал. Я со своим другом Женькой Чупровым сам полез в тайгу. Днем работаем, вечером кипятим снег, ночью дрожим, как зайцы, хотя на нас меховые куртки и штаны. Шутишь — двадцать градусов! Ну, сделали, конечно… Назад меня под руки вели, а мне все чудилась в снегу избушка: «Зайдемте, — говорю, — погреемся». А это коряга либо выворот…

— А Саша Шелепов?

— Целая история. За лето он самую сложную работу мне сделал — Пыжинскую тайгу. Ему бы отдохнуть, а тут за других надо подчищать. Я Еланду делал, а его послал в Нижнюю Часту. Работали ребята как надо. Но морозы ударили — не выдержали, сбежали во главе с Сашкой.

— Еще бы не сбежать!

— Ты слушай. Прошли они пятнадцать километров по морозу, забегают в первый уйменский домишко руки погреть, ругают меня: «Мы его сейчас возьмем в работу, мы ему юшку из носа пустим!» — «Кого это?» — спрашивает хозяйка. — Коля Телегин обстоятельно, невозмутимо, но очень выразительно разыгрывает голосом этот разговор. — «Да Телегина, туды его растуды!..» — «А его нет в поселке». — «Смотался?! В город?» — «Телегин в тайге», — говорят им. Тут они и поджались, будто пинка в живот получили, — продолжает шептать Коля Телегин. — Ну, погрелись, выходят. Сашка Шелепов молча поворачивает назад, к лесу. Говорят, даже не оглянулся, только снежок под ногами скрип-скрип-скрип… Все за ним, конечно. Доделали Нижнюю Часту…

Когда я вернулся в Москву, то первым делом на «Карте лесов СССР» рядом с фамилиями ее авторов вывел: «Саша Шелепов».

Через реки. Кто прав — писатель Михаил Пришвин или помощник лесничего Гоша Кащеев? Тайга-целительница. Снова лесное кладбище. Еще одна мечта.

У здешнего воздуха удивительное свойство скрадывать расстояния. Кажется, вот она, рядышком, гора Аскалда, что лохматой медвежьей тушей разлеглась над лесом. На самом деле до нее полдня хорошей езды. И тайга на первый взгляд кажется такой же доступной и обманчиво близкой, но сколько в ней тайн, до которых идти-шагать! И люди, так называемые «простые люди», оказываются куда как непростыми…

С помощником лесничего Гошей Кащеевым мы ехали по урочищу Еланда, тому самому, которое «делал» по снегу Николай Телегин. Гоша показался мне очень красивым — вылитый Гришка Мелехов, каким я его себе представляю не по кинофильму, а по книге. Руки ладно играют топором, легко взметывают в седло мешок с хлебом и консервами, ловко подбирают повод. Только разговаривал он неохотно, и речь его была односложной, невыразительной, бедной интонациями.

— Когда-нибудь бродил? — только и спросил меня за первые полчаса езды.

Воды здешних речек холодны, упруги и пенны, они бешено точат камень, стараясь сгладить и спрямить свои русла, однако горы не поддаются, стоят крепко, будто не хотят, чтобы реки прощались со своей молодостью. Главное препятствие на этих реках — сильная стрежневая струя. Если залила она ноги выше колена — держись. Собьет, закрутит, а то еще и пристукнет о какой-нибудь голыш. Одного из первых кедроградцев, Николая Новожилова, однажды долго катало на скользких валунах, потом засосало под залом, а он вцепился в сучья, нависшие над струей, и держался, тянул изо всех сил голову, чтобы не забило рот водой. Хорошо, подоспели друзья.

Не знаю, можно ли тут жить без коня. Через многие речки переправа только на лошади. Но в этом случае надо соблюдать несколько железных правил. Из них самое важное: не суйся в воду, не зная броду.

Но вот ты у брода. Внимание, следи за собой! Вошел в воду — освободи ноги от стремян и держи повод несильно, однако так, чтобы лошадь чувствовала руку. Никогда не перерезай струи перед товарищем — собьешь его вместе с конем. И вообще — больше доверяй лошади, старайся не тревожить ее понапрасну и не торопить: она знает, в каком темпе надо в этой речке двигаться, хорошо чувствует, куда ставить копыто. Бывает, струя бьет под седло, заливает сапоги — терпи, ничего не поделаешь. Ну а уж если сбило, понесло, тут один выход — с седла долой, окунайся и держись покрепче за гриву.

За переправой Гоша Кащеев остановился, вглядываясь в кусты и скалы. Где-то там, метров на двести ниже по течению реки, должна выбраться на берег его собака. Я поразился, как она — мало сказать смело — просто очертя голову бросилась в воду. С огромной скоростью ее потащило. Спросил:

— Выплывет?

— Первый раз ей, что ли!

— И на скалы влезет?

— Ну!

Вскоре прибежала мокрая собака, и мы тронулись дальше пологой тропой, поднимаясь к перевалу. Солнечные лучи бьют в этот склон горы прямой наводкой, тайга прогрета, жарко пахнет сухим листом, старыми, седыми пнями, теплым камнем и — странное дело — весенней сохнущей завалинкой. В такие дни солнце хорошо вытапливает смолу из кедровых шишек, и они становятся сухими и легкими, как созревшие маковые головки. Ореха в этом году мало, и он еще «каурый» — светло-коричневый, недозревший. Гоша Кащеев едет не оглядываясь. Почему это о нем говорили в поселке: «Не парень — клад!»? Я подхлестываю своего Рыжку, догоняя спутника, пытаюсь завязать разговор:

— Был такой хороший писатель — Михаил Пришвин.

— Знаю, — отзывается Гоша таким тоном, что ни о чем больше не хочется спрашивать.

— И вот он где-то пословицу приводит: «Лес — бес».

— Это в каком смысле?

— Ну, будто русский человек боится леса, враждует с ним.

Гоша подумал и не скоро сказал:

— Неправильно толкует. «Бес» — это непонятная сила в лесе, что тянет в него, как на вожжах.

— А вы любите тайгу? — спросил я и поразился наивности своего вопроса, однако мне очень не хотелось потерять счастливо найденную нить разговора.

Все равно я ее как будто терял: Гоша, видно, так подивился моей глупости, что решил промолчать. Его, потомственного таежника, я спрашивал об этом! Сюда переселился еще его дед. Отец, знаменитый охотник и шишкобой, погиб на фронте, и Гоша совсем еще сопливым мальчонкой уже подкармливал тайгой себя и мать. Об этом я узнал позже, от матери Гоши, а сейчас я ехал сзади него, прямо и свободно сидевшего в седле, и досадовал, что не могу вызвать человека на разговор. Вдруг Гоша осторожно потянул повод, остановился, обернулся ко мне.

— Когда я в тайге, — произнес он медленно и глухо, — то все такое правильное на свете, что и сказать нельзя.

Он поехал дальше и тут же опять остановился.

— Действительную я в Днепропетровске служил. Армия — дело хорошее, но я по тайге больно тосковал. Закрою глаза — шумит!