— Пошли.

Мы выползли наружу и зажмурились от света, бьющего в глаза. Луна. В городе ее как-то не замечаешь. А тут она была огромной, почти объемной и лучилась так, что глазам было больно от обилия чистого, серебряного света. С вершины горы открывался вполне марсианский вид. Вокруг застыли какие-то бесформенные, неясные тени, тускло светились далекие гольцы, а ниже — непроглядная бархатная темь. Только далеко в стороне от кедроградских границ, километрах, должно быть, в тридцати, мерцала красная искорка — ночевали не то охотники, не то геологи, а скорее всего туристы, из тех, что любят палить нежаркие, но яркие костры.

Утром мои спутники снова полезли на вершину, а я прошел к маральему солонцу, что был недалеко от нашего лагеря. Вчера мы видели там следы зверя. Животное становилось в грязь на колени, чтобы дотянуться до соли, насыпанной под камень. Кто-кто, а эти-то милые зверюги уже знали, какие замечательные ребята стали хозяевами здешней тайги!

Спускаясь в долину реки Нырны, мы видели маральи кормушки, построенные кедроградцами, — длинные клети под навесом для сена и соляные желоба. Полно здесь и пищухи — лучшего в животном царстве друга марала. Этот серенький, похожий на крысу грызун ставит на зиму аккуратные, хорошо просушенные стожки сена, которые обычно достаются маралу.

— Умные звереныши, — говорит Коля Ялбакпашев, проследив с усмешкой, как испуганная пищуха, вопя, промчалась по валежине. — А знаете, почему у сеноставки глаза сбоку, как у рыбы? Работает она быстро, бегает — сами видели. И вот, чтобы глаза сучками не повыкалывать, они у нее сбоку…

А как тут насчет медведей? Встретив меня в поселке, красноярский лесной профессор, доктор наук Герман Петрович Мотовилов спросил:

— Надолго у вас командировка?

— А я здесь в отпуске.

— Медвежишек, наверное, пострелять?

Да мне их жалко, — сказал я. — Я тут охочусь за интересными людьми.

— Дело! — одобрил Мотовилов.

Коля Ялбакпашев — хороший трофей. По-русски говорит он легко и свободно, охотно пользуясь оттенками слов. Он по-своему, свежо и тонко, чувствует не только природу, но и людей. Борис Спиридонов спрашивает этак равнодушно, нехотя:

— Николай, а медведи здесь есть?

— А вот они! — проводник повел вокруг быстрыми агатовыми глазами.

— Где? — встревожился молодой ученый.

— Да везде Вот копанки — это он бурундука грабил, орешки доставал. А вот загрыз на елочке, видите?

Позднее, когда мы ехали по узкой тропе над обрывом, Ялбакпашев сказал

— Медведь.

— Где? — встревожился молодой ученый.

— А на тропе. Давно уже, но я не говорил. Совсем свежий след. А у нас мелкашки только. — На тропе действительно ясно был виден след огромной когтистой лапы. — Он, конечно, ничего не сделает, только из любопытства может подойти близко да рявкнуть.

— Ну и что?

— Кони — туда, — проводник кивнул в пропасть, в которой глубоко внизу бурлила и пенилась река. — И мы с ними. Николай Павлович, зачехлите фотоаппарат!

— А что такое? — крикнул сзади Телегин, который только что снимал скаты на другом берегу реки.

— Да медведь тут ходит. — Непонятно было, шутит наш проводник или нет. — Он же любопытный, вдруг захочет посмотреть, что это за штука у тебя блестящая. Отнимет..

И я ему попался на мушку. С протоки, которую мы утром переезжали, тяжело взлетели две кряквы. Проводник даже не успел винтовку сорвать с плеча. Видно, почувствовав мое состояние, он хитро сощурил свои и без того узкие глаза, спросил:

— Стрéлить охота?

Я подтвердил его догадку. Он начал свистеть, подманивая кедровку. Вот она застрекотала, ближе, ближе. Стреляю я ничего и попробовал взять ее, когда она запестрела невдалеке на голом березовом столбе. После выстрела кедровка лишь испуганно вспорхнула, но Николай не дал ей далеко улететь — подманил еще ближе. Снова мимо. Забирая винтовку, проводник сказал:

— Однако полезная птица.

Может быть, в утешение за неудачные выстрелы я сам только что подумал об этом. Откровенно говоря, мне никого убивать не хотелось в этой живой тайге и даже стыдно стало за свой порыв. И еще раз проводник угадал.

— Такая погода — пусть все живет, — сказал он и минут через пять извинительно добавил: — Поэтому я и прицел вам сдвинул на дальний бой…

Погода вскоре испортилась, и в тот день нас здорово мочило. Дождь тут двойной. Прошумит над лесом, пробарабанит по спинам, а потом еще долго стекает по веткам. С полудня зарядил беспрерывный. Уже на берегу Нырны мы попробовали переждать его в избушке орешников, но потеряли терпение и подались дальше. Раз десять перебродили Нырну, потому что тропа вилась с берега на берег, вышли к реке Уймени.

Река вздулась от ливня и все еще «набирала», как говорят в Саянах. Чтобы обогнуть огромную скалу, надо было дважды переправиться через реку. Мы не решились на этот подвиг и полезли на бомá. Вы никогда не ходили по бомам? И не ходите, если нет необходимости. Перед нами был Собачий перевал, названный так, наверно, потому, что кому-то очень уж хотелось обругать его.

Бом — это узенькая каменистая тропа, вырубленная в скале над пропастью. Справа на тебя давит гранитная стена, слева — влекущая своей доступностью пустота, а внизу, под обрывом в сотню метров, грохочет на камнях взбухшая Уймень. Если у вас большой вьюк, придется тащить его на себе. В прошлом году геологи не сняли тут с лошади ящик с образцами, и она полетела в пропасть.

А вообще лошадь хорошо идет по бомам. Она не волнуется, как человек, осторожно, наверняка ставит ногу и своим невозмутимым видом успокаивает хозяина. Есть на боме Собачьего перевала скользкий и каменистый крутяк, к которому из-под скалы подступает вода. Здесь лошади теряют свое обычное спокойствие и рвут вперед, высекая копытами искры. Ни в коем случае не наматывай тут на руку повод — легким движением головы конь может тебя сдернуть вниз.

Все, однако, обошлось благополучно. По узкой долине Уймени мы уже в темноте добрались до Бигежи — небольшого, в несколько домиков, таежного поселка. Утром мы должны были поехать еще выше по течению, к притоку Уймени Ирбуте, — там начинаются горельники.

Незадолго до революции эти места охватило страшное бедствие — лесной пожар. Просмоленные насквозь кедрачи горят как порох, пламя распространяется со скоростью ветра. Не то от молний, не то от спички пожар пошел по долинам, охватил всю вершину реки Уймени площадью в несколько десятков тысяч гектаров. Стоят сейчас тут мощные обугленные стволы, просушенные, звонкие, как телеграфные столбы.

Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, что никогда не видели кедровой древесины, — вы держали ее в руках тысячи раз, и она служила вам верой и правдой. Школьник и прораб, геолог и министр, писатель и архитектор никогда не расстаются с ней. Она сопровождает человека всюду в виде обыкновенного карандаша, графитового стерженька в кедровой палочке. Ведь кедр — единственное наше карандашное дерево.

Однажды, во время встречи Юрия Гагарина со своими почитателями, я подошел к первому человеку Земли, вырвавшемуся в космос.

— Юрий Алексеевич! — обратился я к нему. — За эти годы вам во всем мире задавали множество разных вопросов. Наверно, все они были важнее моего. Я вас хочу спросить об одной мелкой мелочи, о ней у вас наверняка никто еще не спрашивал…

— Пожалуйста, — улыбнулся Юрий Алексеевич.

— Скажите, какой карандаш у вас был там — деревянный или пластмассовый?

Мне очень хотелось, чтобы Ю. А. Гагарин сказал, что он брал с собой в космос частичку сибирского кедра. Космонавт снова засмеялся и, к сожалению, ответил:

— Пластмассовый.

Да, древесина вытесняется пластмассой, но мы плохо себя знаем, если думаем, что в конце концов будем жить в искусственном мире из пластмасс, стекла и бетона. Когда я, помню, приехал в сибирский городок науки, то прежде всего мне бросилось в глаза, что этот город будущего, несмотря на свои масштабы, теряется в живом лесу. Я с удовольствием рассматривал и современные здания, и деревянную избу академика Лаврентьева…