— Никулин! — Саша опьянел от радости. — Я тоже цел! Только вот нога…
Никулин как-то странно озирался, Саше никак не удавалось поймать его взгляд. Но вот их глаза встретились. Штурман неожиданно прыгнул в сторону и побежал в тайгу, ломая ветви. Саша понял, что от удара штурману перетрясло мозги и он сошел с ума.
Уже вечерело, и нещадно грызли комары. Когда совсем стемнело, он нащупал в заветном кармашке непромокаемый мешочек со спичками, развел костер. Положение было аховое. Людей нет, может быть, за сотни километров вокруг, да если и рядом они, скажем за этой высокой гривой, что виднелась вечером сквозь черную хвою лиственниц, все равно ведь недокричишься. Пистолет у пилота, карта тоже. Где-то в обломках лежит штурманская карта, однако Саша и без нее определит направление — лишь бы развиднело и показались звезды. Пилот унес аварийную сумку с шоколадом — Саша успел это заметить. Наверно, подумал, сволочь, что не хватит на всех.
Нога распухла в бандаже, как колода, и противно ныла. Саша даже не пытался шевелить ею — раскаленная игла вонзалась в сердце. Он долго, до боли в глазах, вглядывался в темноту, стараясь не прозевать зарю.
Прежде чем разлилась по тайге однотонная серая мгла, едва заметно засветлело между деревьями, — Саша узнал, где восток и куда течет река.
Дождался рассвета и часа три рылся в обломках, разыскивая свой сверток с продуктами. Нашел кусок колбасы, хлеб, крутые яйца. С этим уже было можно жить. Стеганку раскопал.
Пополз. Это была каторга. Если б не нога, он мог бы ползти хоть до Ленинграда, но с этим распухшим чурбаком ничего не выйдет. Он выбрал два добрых березовых сука, долго, орудуя ножом, вырезал грубое подобие костылей и до темноты еще успел порядочно отойти от места катастрофы. Снова заночевал, на этот раз даже забылся в тяжелом полусне. Утром заковылял ободренный, с радостью отмечая, что с водораздела он уже спустился — места пошли совсем сырые и темные.
Потом еще одна ночевка, у реки. Поиски подходящей лесины, последний ломтик колбасы. Вода в реке обжигала холодом, но Саша был согласен на это, лишь бы не попалось порога или залома. Река, однако, была спокойной, глубокой. И здесь не жалили комары. Примерно в полдень, когда он плыл под самым берегом, вдоль реки пролетел самолет. Он шел очень низко. Саша махал руками, кричал, но его не заметили. Выбрался на берег, развел большой и дымный костер, однако самолета больше не было слышно. Снова поплыл, стараясь держаться посередине реки. Потом зарядил дождь…
Он плыл уже третий день, отчетливо сознавая, что завтра у него уже не хватит сил разжечь костер.
Было еще светло, когда он почуял тонкий аромат дыма и услышал собак. Едва шевелясь, стал бить палкой к берегу, потом увидел узкую террасу, а на ней — стойбище и потерял сознание.
Пришел в себя на берегу, ему вливали в рот что-то горькое, возились с ногой. Якуты плохо говорили по-русски, но Саша понял, что им давно уже сбросили записку и почти все мужчины в тайге, ищут. Саша с трудом растолковал, что произошло, нарисовал, где примерно произошла катастрофа, предупредил, чтобы охотники были осторожны — в тайге бродит пилот с пистолетом, сволочь, бросившая товарищей в беде.
Скоро вертолет вывез его к аэродрому. Оттуда — в Ленинград, лечиться. Позднее ему сообщили, что якуты поймали в тайге штурмана Никулина, всего изъеденного мошкой. Он обезумел и убегал от людей.
А потом прилетел из Сибири следователь. Через две недели, оказывается, пилот тоже вышел к жилью. Саша дал показания, но на суд не поехал — просто не мог видеть этого человека…
Альпийские луга. Шишкарный промысел.
Наш проводник. Вы не ходили по бомам?
Горельники. Еще один автор лесной карты.
Алтайские горы повиты синевой, будто опустилось на тайгу вечернее небо и застыло. В долинах синь густеет, плотно забивает распадки, ущелье. И может быть, потому ее нет на гольцах и над снегами, что эта глубокая синь — следствие жизни…
Вокруг нас жила алтайская тайга. Раскатывали пестрые ковры лесные полянки, по-здешнему елани, пели горные ручьи, пахнущие тонко, снежно. Дышал лес, играя светом и тенью, теплом и прохладой.
Выехали к альпийским лугам. Сколько здесь маральего корня — замечательного лекарственного растения, сколько на границе леса бадана — хорошего сырья для выработки дубителей, сколько пучки, клевера, вейника, других сочных и полезных растений. Корма!
Вот и кедрачи высокогорные. Пожалели, что нет с нами академика ВАСХНИЛ А. С. Яблокова, — вот бы порадовался! Он работает над селекцией кедра, спит и видит на нашей земле кедросады. Тут на многие километры вдоль лугов тянутся прекрасные естественные кедросады, разреженные, доступные солнцу, с круглыми густыми кронами. Правда, плодоносят они очень неравномерно, однако выдаются и здесь урожаи страшной силы. Если б можно было узнать истинные законы плодоношения и управлять ими, сколько бы можно отсюда масла качать!
Следы последнего богатого урожая — овин, стойбище шишкарей. Сейчас тут запустение, а прошлой осенью все кипело. Шишкобой — специфически сибирская профессия. Никто не снимал хронометража и не подсчитывал расхода калорий, но если сделать это, не найдется в списке рабочих профессий занятия более тяжкого, опасного и малопроизводительного. Человеку надо облазить за день не один десяток кедров, чтобы осыпать шишки, перетаскать их к овину, всю ночь тереть примитивными, тяжелыми деревянными терками, потом орехи просеивать, отвеивать на ветру, сушить, вывозить таежными тропами. Неудивительно, что кедровые орешки в наших магазинах дороже грецких.
Кедроградцы заготовили в первый год сто тонн ореха. Дело это очень выгодное. Одна тонна кедрового ореха по коммерческой цене равнозначна сорока кубометрам древесины, только древесину взял — и пустошь, а орех можно брать сотни лет. На кедроградской территории со временем можно будет заготавливать пятнадцать-двадцать тысяч тонн ореха, то есть больше, чем сейчас собирается по всей стране…
Когда мы выезжали из леса, в него уже опустилась предгрозовая духота — с запада заходила густо-синяя туча. До нее было далеко, и мы не беспокоились. Оставили лошадей и пошли к вершине. Туча разбухала, темнела и — я такое видел впервые в жизни — вдруг лопнула внизу, посередине, и из этой черноты потекла вода, будто проткнули мешок с чем-то сыпучим. Серая плотная струя быстро опускалась вниз, достигла земли и так замерла — резко очерченная, строго вертикальная, словно колонна. Потом туча вся взялась снизу дымом, стала расплываться, бледнеть, опустила между нами и дальними горами плотную белесую завесу. Мы были уже на вершине Лысой, когда пробилось солнце. Родилась удивительная по яркости радуга, и было странно видеть ее не вверху, на небе, а внизу, на склоне большой зеленой горы.
Лысая вздымается почти на две тысячи метров. Часами разглядывай отсюда горы — не устанешь. Я смотрел и никак не мог насмотреться, зная, что потом эти тяжкие пологие хребты, так спокойно и просто утверждающие свою незыблемость, будут долго сниться и манить к себе…
Николай Телегин занимался делом: устанавливал треногу, привинчивал к ней фотоаппарат, целился то в одну сторону, то в другую. С вершины хорошо были видны редкие поселки, реки, дороги и позор здешних мест — рваные проплешины на склонах близких и далеких гор. Больно было смотреть на эти холмы, изуродованные лесоразработками, и сознавать, что на них уже начались эрозийные процессы, поползла земля.
Мы молча пошли вниз. Поужинали у костра, растянули палатку. В темноте Коля Телегин зашептал мне на ухо:
— Ошибаются, которые понимают нашу работу как прогулки на лоно природы. Тут и наука, и физическая нагрузка по самую завязку, и инженерный поиск варианта. Зато нет пока в Сибири района, который лесоустроители знали бы лучше, чем этот. На изысканиях, представляешь, и природой любоваться некогда. Я это к тому, что неплохо бы сейчас выбежать из палатки и поглядеть, а?
