Виталий Парфенов не умеет ждать бездумно и бездеятельно. Помню устроился он на крыльце конторки, внимательно оглядел пассажиров и начал шептать:

— Смотри, какой интересный старикан! — Неподалеку от нас сидел здоровенный дед с изжелта-белой, театральной бородой. — Ну-к закину я удочку…

Виталий оглядел хмурое небо, откашлялся и громко сказал, глядя на деда:

— Видать, посидим!

— Кто посидит, а кто и полетит, — спокойно отозвался дед с неуловимой кержацкой интонацией.

— Вы все-таки думаете, что будет окошко сегодня?

— Каб думал — промолчал. Знаю. Вон гляди. Синюха-то!

Синяя отлогая гора на горизонте очистилась, на ней играло солнце. Уверенным тоном, будто командовал тучами, старик добавил:

— Развидняет!

Вскоре, однако, Синюху снова затянуло, но дед спокойно повторял: «Развидняет!»

— Да откуда развидняет-то? — подзадорил Виталий.

— Развидняет! — сказал старик. — Нутром чую.

— Как это нутром?

— К дождю — давит грусть, а сейчас дыхать легше.

И потом, смотри — ласточки вверх пошли, солнышко встречать. И мухи, глянь-ка, выползли. Развидняет!

Виталий нащупал тему и долго выспрашивал старика о народных приметах. Потом их разговор перешел па окружающие горы.

— А это Бабур-хан, — белой легкой рукой старик показал на резко и странно очерченную гору, стоящую на бесхолмье, уже в ровной степи. — Старики алтайцы рассказывали, что это хан Бабур с конем лежит.

— Что за хан?

— Будто у какого-то великого горного хана была дочь Кадын, которую отец хотел отдать тоже за хана. А она — дело, конешно, молодое — полюбилась с Бием, овечьим пастухом. В старое время какая справедливость? Бежать надо было им. Побегли. Там, где Кадын бегла, Катунь теперь играет, а где пастух — Бия горы разворотила… Ты сам-то откуда будешь? — прервал вдруг старик свой рассказ. — Из Кедрограда, поди?

— Что? — вздрогнул Виталий. — Да, из Кедрограда. Как вы узнали?

— Кочетом глядишь. Рассказывать дальше-то?

— Да, да, рассказывайте, пожалуйста.

— Почитай, уж и нечего рассказывать… Понятное дело, хан послал людей вдогонку, а Бабур-хану, самому сильному вояке, сказал: «Догонишь Кадын — твоя будет». Бабур-хан доскакал по следам девахи до этого места и пал вместе с конем на землю — у него сила только в горах была, а тут же степь начинается. А кто говорит, что он увидел, как Кадын с Бием встретилась. Так и лежит, будто за голову схватился. Вон у него шапка острая, вон локоть, видишь?

— Heт, не вижу, — честно сознался Виталий и обернулся ко мне. — А ты?

Я тоже ничего не мог рассмотреть в ломаном контуре горы.

— Да как же это вы не видите? — заволновался старик. — Вон конская голова вытянута. Эх, молодежь пошла, а еще в очках!

Это был камень в мой огород. А Виталий «кочетом» смотрел на меня, будто говорил: «Видал, какие хрычи у нас на Алтае водятся, видал?!»

Дед оказался прав. Вскоре мы улетели: развидняло.

Когда затеяли мы в Кедрограде комсомольский диспут, то в числе других вопросов предложили и такой: «Какую самую большую трудность ты здесь испытал?»

— Я против, — сказал Виталий.

— Почему? — удивились ребята.

Виталий не сразу нашелся.

— Встанет кто-нибудь и начнет ныть, будто ему зуб сверлят. А разве на алмазах или в Братске легче?

— А как бы ты ответил, какую трудность ты считаешь главной? — прицепился я к Виталию, когда мы вышли из клуба и сели на свежие бревна

— Да всякого было много, — уклончиво сказал он. —

Помнишь, Зина моя — она была на восьмом месяце — поехала из Ленинграда сюда? И как у нее начались роды в Бологом, а кончились на Казанском вокзале? Они с Сашкой потом долго лежали в больнице, а я тут страдал — не мог даже приехать. Ну, и другие моменты…

— Например?

— Тем же летом привалило две сотни студентов-добровольцев, а мы им ни жилья, ни работы не приготовили. Думаешь, не переживали?

Мы замолчали, хотя я почувствовал, что Виталию захотелось рассказать о самом трудном.

Он взял у меня сигарету, резко оторвал фильтр.

— Терпеть не могу с фильтром — все равно что хлеб через тряпочку жевать! В декабре это было. Первый раз в жизни я тогда подумал, что не выдюжу…

Сергей Шипунов, бывший друг Виталия, зачинатель всего дела, оказался неважным директором нового хозяйства. Конечно, не во всех неполадках был виноват он, однако по неопытности наломал дров. И слава его подпортила, и кажущаяся независимость от местных организаций — хозяйство ведь подчинялось Москве. Незаметно для кедроградцев он становился другим: его трезвый расчет все чаще подменялся прожектерством, упорство — упрямством. Чтобы спасти дело, надо было Шипунова снимать. После трудного многочасового разговора в ЦК КПСС, где присутствовали товарищи из ЦК ВЛКСМ, Главлесхоза, кедроградские парторг и комсорг, убедился в этом и Виталий.

Шипунов гордо отказался от другой должности в Кедрограде, хотя сознавал в душе, что администратор он никудышный. К этому времени обстановка осложнилась еще и потому, что комсомольцы, прибывшие со всего Союза строить Кедроград, надеялись очень быстро осуществить мечту. Конечно, можно было скоренько построить таежный поселок, дать ему красивое имя, но хозяйство нового типа, ради которого загорелся весь сыр-бор, следовало создавать терпеливо, вдумчиво, на это, как выяснилось, требовался не один год. А чтобы сохранить дело, кадры, надо было уже сейчас иметь прочную экономическую основу. Этой основой не могла стать сезонная, изменчивая по результатам охота или орешничество. Надо было разумно рубить лес.

Сергей Шипунов, получивший уже приказ, ходил вечерами по общежитиям и квартирам, организуя группки единомышленников — истинных, как они себя именовали, защитников кедра. Чтобы спасти свой престиж, Шипунов выступил с идеей: не рубить кедр, освободиться из-под опеки Главлесхоза, изменить направление хозяйства, сделать его не опытно-производственным, а научно-опытным хозяйством, полностью перейти на государственный кошт. Те, кто недавно шел на работу с возгласами: «Даешь Кедроград!», стали кричать: «Даешь собрание!» Виталий оказался в центре страстей. От него отворачивались, шепотком называли «предателем» и «кедроистребителем».

— Представляешь — ведут себя так, будто я тут чужой, будто я действительно кого-то предал! — Виталий уже повеселел, задвигался. — Что было делать? Запереться? Нет, назло себе иду в общежитие. Они шепчутся, а я нарочно громко говорю. Гляжу, смотрят зверями, отъездом грозят. Встану, бывало, на лыжи — и в лес, в пургу. Сейчас им стыдно вспоминать все это… Хорошо, что другие инженеры поняли, куда гнет Серега, — продолжал Виталий. — Некоторые ведь шумели, чтобы слабость свою замаскировать. Кое-кто уехал вскоре. Большинство, правда, остались. А десяток крепких ребят хоть и не согласились со всеми переменами, но попросились на самый трудный участок. В Обого они сейчас, у черта на куличках… Нет, правильно вопрос поставлен на диспут: без трудностей мы бы так не узнали друг друга…

Особая любовь Виталия — Музей природы, или, как его сейчас решили называть, Дом лесной культуры. Когда я был у него дома, он поведал мне:

— Тайгу наши лесники и охотники, конечно, знают, но не совсем. Помню, глаза у них на лоб полезли, когда я сказал, что один большой муравейник за лето пятнадцать тонн гусениц уничтожает, что надо этих рыжих помощников расселять по лесу. И вообще работы тут прорва. Ведь не везде техника может заменить добрые силы живой природы! Кедровку взять. Это же чудо-птица! Если б не она, кедр давно бы исчез с лица земли. Она прячет на зиму запасы орешков, а потом чудесным образом забывает о них. Молодняк кедровый на гарях и вырубках — ее работа. И я думаю вот о чем. Ученые написали немало исследовании о кедровке, но почему нет в них рекомендаций для нас? Нельзя ли содействовать размножению кедровки, направлять полеты стай? И почему ее орехи не болеют и мыши не уничтожают посев этой птицы? Может быть, ее железы во рту вырабатывают какой-то мощный антисептик или яд?.. И нельзя ли как-то выделить, синтезировать и использовать это средство? Нам обязательно нужна группа, которая бы такие практические вопросы решала!