— У нас не говорят «сударь», а говорят товарищ, — еще не поняв ее, заметил Рощин, чувствуя назойливость этого слова. — И где же он сейчас?

Это уже походило на допрос. Анатолий и сам понял неуместность своего вопроса.

— Папенька застрелился за несколько дней до вашего прихода, — уже подавленно прошептала Варенька и вдруг расплакалась и убежала на кухню.

— Товарищ майор, зачем вы оскорбили девушку? — не успев ничего сообразить, услышал Рощин.

— Я ее не оскорбил, — нехотя отозвался майор, вставая из-за стола. Заметив, что его спрашивал начальник штаба армии, поспешно добавил: — Простите, товарищ полковник, я ничего ей не сказал.

— Чем же объяснить ее слезы? — все так же укоризненно спросил полковник.

Рощин не находил ответа, но ему помогла сама Варенька. Она появилась со скомканным передником в руках.

— Господин… товарищ полковник, господин майор не виноват! Я сама… — быстро проговорила она, прижимая к груди передник. Потом, не стесняясь присутствием полковника, умоляюще взглянула на Рощина. — Вы домой? Подождете, сударь, меня? Умоляю!

Рощин утвердительно кивнул головой и вышел в холл. «Вот, черт, влез в историю! — недовольно подумал он, рассматривая кашлявшего от дыма толстой сигары капитана, и смеявшуюся над ним девушку в форме лейтенанта-связиста. — Чего доброго, завтра еще от командующего нагоняй получу… Зачем мне нужны ее родители?»

Вечер был по-осеннему прохладен. На площади перед гостиницей, за высоким забором, раздавался треск кирок, стук мастерков, грохот гранита. Инженерная бригада сооружала памятник «Павшим в боях». Вдали, на привокзальном проспекте, рассыпались густые снопы лучей прожекторов: площадь готовилась к утреннему параду Победы. От бывшего Дворянского собрания, где теперь был Дом Красной Армии, доносилась музыка.

Варенька была подавлена, шла молча, бросая незаметные взгляды на Рощина.

— Вы недовольны мною? — виновато спросила она. В ее голосе снова послышались слезы и отчаяние. Рощин чувствовал, что она ищет не просто сочувствия, а какой-то помощи. Возможно, даже и сама не зная какой. Ему стало жаль Вареньку.

— Вы сильно устали, Варенька? — спросил он, встретив ее доверчивый взгляд.

— Нет, нет, сударь!.. Я совсем не устала, — быстро отозвалась она.

— Пойдемте в театр! — предложил он.

Варенька взяла его за китель и благодарно проговорила:

— Вы добры…

— Товарищ! — предупредил Рощин надоедливое «сударь».

Варенька шаловливо взглянула на него и тихо рассмеялась. «Большой ребенок! — подумал Рощин. — То плачет, то смеется».

* * *

Рощин проснулся и понял, что уже день: сумрак в комнате задерживали опущенные шторы на окнах.

Подняв штору, он зажмурился от яркого утреннего солнца. Внизу, среди цветочных грядок, медленно прохаживался Ермилов и суковатой неуклюжей палкой подсказывал Вареньке, какие срезать цветы. При этом вид у него был такой, словно он командовал боем. Воздух то и дело оглашался его фальцетом: «Левее! Левее! Правее! Пли!» От его выкриков дремавший на садовой скамейке денщик вздрагивал и подвигался строго в скомандованном направлении. Варенька звонко смеялась, повторяла: «Пли!» — и срезала цветок.

От утренней Свежести или от причуд старика Анатолий вдруг словно встрепенулся от тяжелого сна и понял, что кошмарная полоса смерти пройдена им… Пройдена не закоулками, а прямо, по оси событий. Впереди жизнь, которую нужно искать! Даже мысль о Вале в это утро отозвалась в нем не яростной болью, а тихой грустью.

Он взглянул в зеркало: похудевшее лицо слегка вытянулось, почернело, нос заострился, в глазах еще не унялась холодная решительность и настороженность, на лбу прорубилась прочерченная пулей полоска.

«С этим жить можно!» — заключил Рощин, придвигая бритвенный прибор.

Под окном раздался кашель и тихий шепот Вареньки: «Тише, ваше превосходительство! Разбудите господина майора!»

Рощин выставился в окно с намыленным лицом и погрозил Вареньке пальцем.

— Здравия желаю, ваше превосходительство! — слегка поклонился он старику. — Доброе утро, Варенька.

Старик расцвел, шаркнул ножкой. Варенька зарозовела.

— Взаимно… взаимно, сударь! — улыбнулся старик. — Как изволили почивать?

— Благодарю, давно так не спал… А вам что снилось, Варенька?

— О-о, этого я вам не скажу, сударь.

— Варенька! — укоризненно воскликнул Рощин. — Вы же обещали!..

Накануне Варенька многое рассказала Рощину о себе. Она даже не скрыла о готовности принадлежать Маедо.

— Нам все лгали, сударь! — с грустью поведала она. — Мы верили в жестокость вашего режима и в вашу бесчеловечность. Я и сейчас иногда вскрикиваю во сне от волосатого, кровавого русского солдата, идущего по телам малышей, как нам его представляли. Даже смерть папеньки и маменьки поблекла перед тем, что мы ожидали… Когда к нам пожаловал ваш господин подполковник, мы сочли, что к нам поместят шпиона. И я решила убить вас и себя, — почти шепотом заключила Варенька. — Вот! — извлекла она из-за пояса ампулу цианистого калия. — Японцы раздавали их принудительно… Но в последнее мгновение бог удержал меня от греха…

Рощин был изумлен и молчал.

Домой они возвратились поздно. Обеспокоенный старик ожидал их в зале, сидя в вольтеровском кресле.

Посетовав на Вареньку, он, как на строевом смотре, прошелся перед Рощиным, ощупывая его взглядом с ног до головы.

— Корней! Подготовишь мундир его высокоблагородия к параду! — крикнул он.

Засыпая, Рощин слышал шаги старика в своей комнате, его перешептывание и даже, кажется, перебранку с Варенькой.

Сейчас Анатолий нашел свое обмундирование вычищенным, выглаженным, у кителя были подшиты накрахмаленные манжеты и подворотничок.

Одевшись, он хотел выйти черным ходом, но побоялся оскорбить экс-генерала…

— Поздравляю, господин майор, в вашем лице русскую армию с победой! — торжественно, точно на параде, выкрикнул он. — Прошу, сударь, по этому случаю откушать со мной! — распахнул он двери довольно мрачной и неуютной столовой.

Варенька умоляюще смотрела на Рощина.

— Извольте, извольте, сударь! — прошептала она. — Его превосходительство намерен поведать вам что-то важное. Или вы теперь… опасаетесь меня?

Рощин вошел в столовую.

— Вот, сударь! Извольте читать! — сейчас же подал ему вчетверо сложенный лист Ермилов.

Рощин удивленно принял бумагу, развернул и прочел:

«Ваше превосходительство! Мой единственный дядя! Вы заменили мне отца, научили любить „отечество“, „русский народ“, жизнь. Эта любовь и подсказала мне, что нет у нас ни отечества, ни национальности, ни цели жизни. Никакие мы не русские! Но верю, что на эту землю придет истинно русский солдат и охотно освобождаю ему место! Противны мы богу, людям, а тем более японцам. Этот скорбящий лик над прахом жизни сделал мне Зелькин, которому я не уплатил за него до сих пор. Деньги найдете в моем бюро. Там же и все ценные бумаги…»

Старик смотрел на фотографию и подергивался всем телом…

2

Полковник Свенсон сидел в кабинете военного коменданта Харбина. Он часто курил и обстоятельно излагал свою трагическую историю. Его многословие было вызвано отнюдь не склонностью к болтливости, а отсутствием у него каких-либо Документов, удостоверяющих его действительную личность.

У коменданта он появился с немецким паспортом на имя Ремера — корреспондента одной из бульварных франкфуртских газет. На документе стояла виза Главной японской военной миссии в Харбине, разрешавшая Ремеру проживать в городе и передвигаться в пределах Маньчжурии.

— Настоящее мое имя Дзозеф Свенсон… полковник Свенсон, — поспешил он объявить, заметив вызванное у коменданта его паспортом недоумение. — Я офицер разведывательного управления, бежал из японского лагеря военнопленных в Мукдене…

Свой рассказ полковник начал с исторического экскурса.