Когда Пери наняла меня, я отправился в управление шахских писцов, чтоб представиться как новый глава осведомительной службы шахской дочери. Писцы работали в огромной комнате, освещенной солнцем, струившимся из высоких окон. Они сидели выпрямившись на своих подушках, деревянные доски покоились на бедрах, или же они писали на высоких конторках инкрустированного дерева, где хранились и их принадлежности. Комната была тиха как могила. Их тростниковые перья-каламы не издавали звуков. Писцы, исполнявшие шахские письма, сидели бок о бок с придворными летописцами, заносившими на бумагу любое значащее событие в стране.

Я свел знакомство с главным из них, почтенным старым мастером Рашид-ханом, носившим черный тюрбан и длинную седую бороду; глаза его всегда были красными и усталыми от долгой кропотливой работы. Он был известен четкостью и красотой почерка и выучил множество людей, нынче работавших на него.

Рашиду я сказал, что у моей новой нанимательницы склонность к учености и время от времени мне может понадобиться заглядывать в некоторые дворцовые хроники — возможно, даже в те, что были записаны о долгом правлении шаха Тахмасба. Это не очень трудно? Меня заверили, что ничуть, любые запросы любимой дочери шаха будут встречены с наивозможнейшим почтением. Все, что может понадобиться, — это записка с разрешением от Пери. Если она пожелает, рукописи, когда над ними не работают, можно будет даже забирать для изучения.

Хвала Богу! Имя царевны действовало как магическое заклинание.

Посреди ночи полу моей рубахи настойчиво задергали, словно джинн или дурное знамение рвалось в мои сны. Оно было мало, большеглазо, с кривой улыбочкой и не отпускало меня. Дергало и дергало, а я во мраке отталкивал его руку, стараясь высвободиться. Но подергивание становилось все настойчивее, пока я не разомкнул веки и не разобрал в лунном свете, что это Масуд Али, девятилетний мальчишка-посыльный, которого мне назначила Пери. Неумытый, без тюрбанчика, обычно так гордо накрученного.

— Проснись! Проснись, ради всевышнего!

Я уселся, готовый отбиваться. Баламани, известный соня, только заворочался на тюфяке в углу нашей общей маленькой спальни.

— Что такое?

Масуд Али нагнулся к моему уху и шепотом, словно вслух это было сказать ужасно, просвистел:

— Увы, солнце вселенной угасло. Шах умер.

В его темных глазах был ужас.

— Баламани! — крикнул я.

Тот пробормотал, что я сукин сын, и отвернулся к стене.

— Разбуди его, но бережней, — велел я Масуду Али.

Сбросив ночную одежду, я сунул руки в рукава халата и обмотал волосы тюрбаном.

Тахмасб-шах, правивший больше пятидесяти лет, мертв? Переживший несколько попыток отравления, серьезную болезнь, тянувшуюся два года? Словно Канопус померк, оставив нас, мореходов, бороться с тьмой.

Всего несколько недель назад шах одарил меня счастьем служить его любимой дочери. «Помни, это дитя милее всех моим очам, — сказал он, рубя воздух указательным пальцем, чтоб придать вес словам. — Если тебя возьмут к ней, ты должен поклясться пожертвовать самой твоей жизнью ради нее, когда понадобится. Ты клянешься?»

Я выбежал через сады у моего жилья, безмятежно цветущие в полумраке раннего рассвета. Птицы чирикали в ветвях кедров, голубые и белые гиацинты полностью распустились. Голова кружилась: во дворце должно было измениться все — министры, женщины, евнухи и рабы, которым благоволил шах. Что будет с Пери? Останется ли она в той же роли, в том же фаворе? А что станет со мной? Кто выживет?

Пери была в темной комнате, едва освещенной мигающими светильниками. Глаза ее были красными от рыданий, а лицо казалось измученным и постаревшим. Две ее приближенные, Марьям и Азар, были рядом с нею, держа ее руки и промокая слезы на ее щеках шелковым платком.

— Салам алейкум, достойная повелительница моей жизни, — сказал я. — Мое сердце источает кровавые слезы по твоей потере. Если бы я только мог извлечь яд из твоих мук, то поглотил бы его с такой радостью, будто это халва.

Царевна подозвала меня:

— Это худшее из страданий моей жизни. С благодарностью принимаю твое соболезнование.

— Как все могло случиться так быстро?

Глаза Пери были словно мертвое стекло.

— Я прибежала на его половину вчера вечером, как только узнала, что у него жар, — отвечала она хриплым от горя голосом. — Он рассказал, что беда началась в хаммаме. Когда прислужник намазал ему ноги мазью, удаляющей волосы, отец ощутил жгучую боль, но терпел, пока не заметил, что кожа побагровела.

Шах так хотел, чтоб его тело было совершенно гладким ко времени молитвы.

— Он вскочил с постели и бросился в бассейн. Его слуга, принесший нарезанные огурцы, кинулся следом прямо в одежде, сорвал свой тюрбан и попытался стереть клейкий состав с ног отца. Но к тому времени ожог был слишком глубоким.

— Спаси нас бог от подобного! — сказал я.

Пери отпила глоток чая и прокашлялась.

— Разумеется, он сразу заподозрил яд и потребовал, чтоб составители лекарств проверили мазь. Врач наложил смягчающие бальзамы на ноги и пообещал, что все пройдет. Отец продолжил заниматься повседневными делами, хотя говорил, что вместо ног чувствует два пылающих шеста. К вечеру он уже не мог встать на них без мучений и лег. Тут он и позвал за мной.

Она глубоко и длинно вздохнула, пока ее дамы бормотали успокаивающие речи.

— Когда я прибыла, то положила ему на лоб холодную примочку с розмарином, но жар все усиливался. В самый темный час ночи его мозг словно вскипел. Вскоре он утратил способность говорить или мыслить. Я молилась и старалась успокоить его, но его переход в лучший мир был омрачен муками.

— Всеблагая царевна, ни одна дочь не сделала бы больше! Да почиет его дух в мире.

— На это я надеюсь, за это молюсь. — Пери гневно вытерла слезы. — Если бы я могла просто горевать! — воскликнула она.

Между нами скользнуло понимание. Будь она кем-то другим, то сорок дней ходила бы на отцовскую могилу и поливала ее океаном слез. Но Пери лишена была роскоши скорби: ей надо было сделать всю работу по наследованию. Мне было жаль ее.

Вскоре после дневного намаза я отправился на траурную церемонию в покоях Султанам, где женщины царского рода собрались оплакать утрату шаха. Первая жена шаха звалась с почтительным прибавлением, означавшим «моя султанша». В ее дворце было открытое место на первом этаже, с прекрасным видом на розовые сады, а гостевые комнаты были отделаны розовыми шелковыми коврами, устланными розовыми и белыми вышитыми бархатными подушками. Сегодня комнаты наполнялись плачущими вскриками женщин.

Я вошел в большую гостиную и подставил руки струйке розовой воды из кувшина, поднесенного служанкой. Посредине комнаты на деревянном возвышении, скрестив ноги, сидела старуха, вслух читавшая Коран. Слова текли так свободно, что я догадался: она знает всю святую книгу наизусть. Женщины, сидевшие вокруг нее на подушках, были одеты в темно-синее или серое, а волосы их — непривычно распущены по плечам, не расчесаны и всклокочены. На веках не было сурьмы, на запястьях — браслетов, в ушах — серег. Украшения воспрещались в знак горя, а отсутствие их делало женщин более беззащитными, чем обычный придворный убор.

Султанам приветствовала новоприбывших и приняла их соболезнования. Стоя она была величиной с двух женщин. Множество одежд делало ее шире, чем на самом деле, хотя ступни и щиколотки у нее были маленькие и, казалось, едва удерживали царицу. Кудрявые белые волосы вились башней над смуглым лицом и узкими глазами, легко позволяя вообразить гордую наездницу из племени мовселлу, какой она и была давным-давно. Лицо не отекло от искренних рыданий, и слезы не набегали на глаза. Я представил себе, может ли для нее быть что-либо радостнее, чем возможность освобождения сына из тюрьмы, а то и даже коронования. Но чего еще ждать от матери? Вот кто скажет, годен ли Исмаил править после двадцати лет заточения?