Клянусь на священном Коране, что не было женщины, подобной Перихан-ханум. Царевна по рождению, стратег с четырнадцати лет, яростная, но и дивная обличьем, лучница, не знающая промахов, наищедрейшая подательница, защитница проституток, поэтесса редчайшего дара, самый доверенный советчик шаха и вождь мужей. Преувеличиваю ли я, по обычаю придворных историков, сочиняющих цветистые панегирики властителям в надежде на награду — вес золота, равный моему собственному? Заверяю вас, такой награды не предвидится; я человек без покровителя.

Я боролся с намерением начать этот труд, ибо я не биограф и не историк. Невзирая на опасность, невежество окружающих побуждает меня изложить правду о Пери. Если я откажусь от этого дела, ее историю перетолкуют или исказят, чтобы сделать инструментом властей предержащих. Придворные историки сообщают лишь хорошо известные сведения о том, как царственные женщины вели войска на битву, низвергали шахов, убивали врагов и проталкивали своих сыновей во власть. Историкам запрещалось следить за жизнью этих женщин вблизи, поэтому они должны были полагаться на слухи и выдумки.

Как самый близкий слуга Пери, я не только наблюдал ее деяния, но и выполнял ее приказы. Я осознал: по смерти моей все, что я знаю о ней, исчезнет, если мне не удастся записать ее историю. Но сделать это я должен в величайшей тайне. Если эту книгу обнаружит кто-то чужой, меня казнят, потому что я вершил чудовищные дела и допускал ошибки, которые предпочел бы скрыть, — хотя кому не случалось того же? Человек по природе своей склонен ошибаться. Уши его слышат лишь то, что хотят; одному только Богу известна полная правда.

Наверное, как сейчас думается, я преувеличил, сказав, что Пери была единственной подобной. Она происходила из династии, породившей доблестных женщин, начиная с ее бабушки Таджли-ханум-мовселлу, которая помогла возвести на престол своего десятилетнего сына Тахмасба, а ее тетушка Махин-бану была советницей Тахмасба до самой своей смерти. В то время Пери было четырнадцать, но ей уже хватало мудрости, чтоб занять место Махин-бану, и она царила, не имея соперников, советуя своему отцу Тахмасбу. Так что Пери была не единственной из жен своего рода, однако ее дела затмили дела предшественниц, а отвага не знала пределов.

Когда я думаю о ней, то вспоминаю не только ее мощь, но и страсть к поэзии. Она сама была поэтом и стихотворцам, которыми восхищалась, не жалела серебра, чтоб не переводился хлеб и соль на их столе. Она прочла всех классиков и могла декламировать большие отрывки. Из книг стихов, любимых ею, одна стояла надо всеми — «Шахнаме», или «Книга царей», где великий поэт Фирдоуси запечатлел страсти и сражения сотен иранских правителей. В то время, когда я служил ей, одна история из великой книги, о жестоком завоевателе Зоххаке и герое Каве, настолько владела нашими мыслями, направляла наши дела и даже вторгалась в наши сны, что я думаю теперь — не о нас ли она была? Мы обращались к ней за советом, рыдали над ней в отчаянии и в конце концов находили в ней утешение. Она и сейчас ведет меня, когда я славлю Пери ради грядущих поколений.

Как рассказывал о том Фирдоуси, Джемшид был одним из первых великих просветителей человечества. Тысячи лет назад он научил первых людей прясть пряжу и ткать ткань, обжигать кирпичи из глины для жилищ и тому, как делать оружие. Разделив людей на ремесленников, земледельцев, жрецов и воинов, он показал каждому, как исполнять его дело. Когда они научились работать, Джемшид открыл им прекраснейшие сокровища мира, поведав, где искать в земле драгоценные камни, как использовать благовония, чтоб украсить тело, и как раскрыть тайны целебных растений. Триста лет было его царству, и всего было вдоволь, и все жаждали служить ему. Но однажды созвал Джемшид своих мудрецов и объявил им, что его совершенству равных нет, разве не так? Ни один из людей не совершил того, что он, и по этой причине им должно поклоняться ему, как Творцу. Мудрецы были изумлены и возмущены его небывалыми утверждениями. Хотя перечить ему они не посмели, но стали покидать его двор. Как может вождь так заблуждаться?

В утро первой встречи с Пери я надел свое лучшее платье и выпил два стакана крепкого черного чая с финиками, чтобы наполнить силой кровь. Мне надо было понравиться ей и в то же время явить свой нрав; я должен был показать, что буду лучшим выбором для самой достойной женщины династии. Шагая к ее покоям в гареме, которые были невдалеке от моих собственных, я был полон желания доказать, что отличаюсь от прочих евнухов, равно как она отличается от прочих женщин. Тонкая пленка пота, без сомнения после горячего чая, выступила на моей груди, когда я входил в ее приемную. Меня быстро провели в гостиную, сиявшую бирюзовыми изразцами до высоты моего пояса. Над ними сверкала старинная майолика, а дальше до самого потолка блестели зеркала, словно бы назначенные повторять блеск самого солнца.

Пери писала письмо, устроив на коленях дощечку с бумагой. На ней было синее шелковое платье с короткими рукавами, отделанное красной парчой, подпоясанное белым шелковым кушаком, затканным золотой нитью, — сокровище сам по себе, — который она завязала на талии пышным изысканным узлом. Длинные черные волосы были небрежно прикрыты другим белым шарфом с набивными золотыми арабесками, увенчанными рубиновыми украшениями, отражавшими свет; мой взгляд приковал ее лоб, высокий, гладкий и округлый, как жемчужина, словно ее разуму нужно было больше места, чем у прочих. Говорят, что будущее человека при рождении пишется на его лбу, — чело Пери возвещало богатое и славное будущее.

Пока я стоял там, Пери продолжала писать, и лоб ее время от времени хмурился. У нее были миндалевидные глаза, крепкие скулы, щедрые губы, и все вместе делало черты ее лица ярче и крупнее, чем у других людей. Закончив работу, она отложила доску и осмотрела меня с головы до ног. Я низко склонился, прижав руки к груди, готовый как можно скорее учиться тому, что было нужно. Отец Пери предложил ей меня в награду за мою хорошую службу, но решение было исключительно за ней. Что бы там ни было, я должен убедить ее взять меня.

— Что ты такое на самом деле? — спросила она. — Вижу, как из твоего тюрбана выбиваются черные пряди, и толстую шею, прямо как у медведя! Ты сойдешь за простого человека.

Пери смотрела на меня так пронзительно, словно требовала раскрыть всю мою сокровенную суть. Я оторопел.

— Бывает полезно сойти за простого, — быстро нашелся я. — В подходящей одежде меня легко примут за портного, учителя или даже за жреца.

— И что?

— Это значит, что и простые, и благородные меня принимают равно.

— Но ты, конечно же, смутишь покой обитательниц шахского гарема, изголодавшихся по виду красивых мужчин!

Боже всевышний! Неужели она узнала про нас с Хадидже?

— Вряд ли это затруднение, — отговорился я, — ведь у меня не хватает как раз тех орудий, по которым они так изголодались.

Она широко улыбнулась:

— Похоже, ты отлично пользуешься смекалкой.

— Это то, что вам нужно?

— Среди прочего… На каких языках ты говоришь и пишешь? — спросила она на фарси.

Перейдя на турецкий, я ответил:

— Я говорю на языке ваших блистательных предков.

Пери заинтересовалась:

— У тебя отличный турецкий. Где ты его выучил?

— Моя матушка говорила по-турецки, мой отец на фарси, и оба были богобоязненны. Им требовалось научить меня языку людей меча, людей пера и людей Бога.

— Очень полезно. Кто твой любимый поэт?

Я помедлил в поисках ответа, пока не вспомнил, кого любит она.

— Фирдоуси.

— Итак, ты любишь классиков. Отлично. Прочти мне из «Шахнаме».

Не сводя с меня взгляда, она ждала, и глаза ее были по-соколиному зорки. Стихи легко пришли ко мне; я часто повторял их, обучая ее брата Махмуда. Я произнес первый вспомнившийся стих, хотя он был не из «Шахнаме». Эти строки нередко приносили мне утешение.