Вымывшись, я надел шапку, обшитую мехом, и теплый халат, чтобы не замерзнуть. В дворцовых садах мое дыхание клубилось перед лицом белым облачком, и все прохожие выглядели так же. Чтобы согреться, я засунул руки глубоко в рукава. Голые деревья покрывал снег, цветы давно исчезли, кусты обрезали. С дорожек снег был сметен, обнажившаяся земля промерзла, и вскоре я почувствовал, как холод пробирается в мои кожаные туфли.

По пути к Хадидже я миновал женщину, напомнившую мне Фереште, мою исчезнувшую любовь. У нее были огромные темные глаза и рот словно крупный бутон розы — рот, которым я так восхищался в юности. Меня охватила тоска по нашим дням вместе и мысли о том, что же с нею стало.

Тогда это было откровением — показывать Фереште все мое тело и изучать с восторгом кочевника, пробирающегося новым перевалом, каждый уголок ее тела. Это она мне первой объяснила все таинства женского цикла. Без всякого стыда она показала мне свою кровь. Безо всякого стыда она бралась за мой кирр. От слов соитий, которыми она пользовалась, мои непривычные уши багровели, а потом я отвердевал, словно палаточный шест. Я никогда больше не знал женщины, которая была бы так же откровенна. Я все еще надеялся когда-нибудь встретить ее и рассказать ей о моей странной судьбе.

Я вошел в дом Хадидже, поздоровавшись с евнухом-стражем. Толстые стены почти не пропускали холод, а комнаты обогревались жаровнями на древесном угле. Даже при этом я не снял верхней одежды и быстро выпил горячий чай с кардамоном, который подали, как только я вошел.

Пряности разогнали мою кровь, и сердце в груди застучало быстрее. Через некоторое время из комнаты Хадидже вышла швея, неся на вытянутых руках новые шелковые платья, сколотые булавками, чтоб обозначить изменения. Меня впустили, и Хадидже церемонно поздоровалась со мной. На ней было лиловое платье, оттенявшее ее кожу так, что та казалась темным атласом. Ее скуластая прислужница Насрин-хатун смерила меня оценивающим взглядом.

— Твой приход к счастью, Джавахир-ага, — так же церемонно сказала Хадидже.

— Благодарю вас, — ответил я. — Мне хотелось бы рассказать вам о судьбе Рудабех, женщины, которой я просил вас помочь в прошлый раз. Она написала моей госпоже из Хоя и сообщает, что ее случай наконец рассмотрели в суде.

— Прекрасная новость, — сказала Хадидже.

Я потер руки и вздрогнул, словно все еще мерз. Хадидже повернулась к своей прислужнице и сказала:

— Присмотри, чтоб нашему гостю сварили горячий кофе.

— Чашм.

Насрин отправилась выполнять свои обязанности, оставив нас одних, — евнуха можно было не считать, он сидел вне пределов слуха, у дверей. Кофе, в отличие от чая, всегда булькавшего в самоваре, следовало подавать только что сваренным. Это давало нам больше времени.

Когда мы наконец остались одни, Хадидже вздохнула с облегчением. Я подумал о ее тамариндовой коже — как она когда-то была словно теплый мед под моими пальцами.

— Как ваши дела? Вы прекрасны, как луна.

— Я в порядке, — тихо ответила она, — но не так, как была.

— Новые жены?

— Не просто это, — сказала она. — Я остаюсь с ним реже, потому что у него все новые женщины, и мои возможности зачать его ребенка уменьшаются…

— Но вы же едва начали!

— Да, но чем больше его отвлекают, тем реже он появляется и тем слабее мои надежды.

Я не мог спорить с ее доводами, но все же сказал:

— Ваши, моя луноликая? Вам нет равных.

— Ах, есть, — вздохнула она. — Ты не поверишь, что уже случилось и почему я так боюсь.

Она потерла нос таким милым жестом, что мне захотелось тут же обнять ее.

— Хадидже, душа моя, что такое? — У меня просто вырвались эти ласковые слова.

— Она беременна!

— Кто?

— Махасти, рабыня, которую он взял, как и меня, во временные жены. Она из этих, соломенноволосых с Кавказа, чью красоту так превозносят.

— Так у нее уже ребенок?

Недавняя мука снова наполнила ее глаза.

— Откуда вы знаете?

— Мои прислужницы говорили с ее девушками. Ее тошнит каждое утро, но в обед она ест, как голодный зверь. У нее совершенно явно растет живот, в хаммаме она жалуется на боли в грудях, а служанка ее хвастается так, что непонятно, как она еще не сглазила это дитя.

— Это очень рискованно с ее стороны.

— Но почему не я? Я же была с ним дольше всех!

— Запомните: когда другие жены забеременеют, он будет ваш целыми ночами.

Мое сердце плакало кровью, когда я утешал ее, стараясь притворяться, будто говорю искренне. Я был вознагражден слабой улыбкой, засветившейся на ее лице.

— Об этом я не подумала, — призналась она.

— Хадидже, кто же не захочет вас?

Она снова улыбнулась, но печальнее:

— А о беременности он вам что-нибудь сказал?

— Ни слова, но он без конца говорит, как жаждет наследника, подобно всем мужчинам.

Я постарался сохранить лицо невозмутимым, но слышать это от Хадидже было словно получать кинжал в сердце. На секунду представил себе, как выглядело бы дитя наших чресел, и кудрявый малыш с проказливым смехом заплясал в моей голове, муча меня.

— Прости меня, пожалуйста, — поспешно добавила она.

— О, что вы. — Вряд ли стоило обсуждать это с нею, и следовало поторопиться, пока ее прислужницы нет.

— И это не единственная новость. Звездочеты говорят, что дитя будет мальчиком.

— Вам надо сделать себе амулет — вы ведь в этом разбираетесь.

— Я ежедневно встаю лицом к Мекке и лью воду на голову. Составляю лекарства в помощь плодовитости, добавляю туда толченый рог носорога. Все равно молись за меня. Если тебе случится быть в храме, непременно шепни святому о моем деле.

Мне стоило всех остатков доброты сказать: «Я обещаю». Она светилась такой надеждой, что я и сам был рад поднять ее дух.

— Пока не вернулась ваша прислужница, я должен спросить — не говорил ли он чего-нибудь о царевне?

— Нет, он не упоминал ее имени, — ответила она, — но он все время боится, что кто-нибудь его свергнет. Раздеваясь на ночь, он отстегивает саблю и кинжал, кладет их на расстояние вытянутой руки у постели, чтоб сразу найти в темноте.

— Не могу его винить.

Хадидже пододвинулась и зашептала:

— Однажды среди ночи я встала попить, а когда вернулась, он бросился на меня, нащупывая кинжал и крича: «Убийца!» Ворвалась стража, но тут он наткнулся на мои груди под рубашкой и понял свою ошибку. Его глаза были безумными, как у бешеного пса, и он отругал меня за то, что я ввела его в заблуждение. Испугалась я так, что, когда он заснул, я просто вжалась в него, чтобы он не забыл, что я тут, и не сомкнула глаз весь остаток ночи. — Она содрогнулась.

Исмаил все еще так боялся за свою безопасность, что едва не убил мою милую Хадидже! Мне пришлось спрятать руки поглубже в рукава, чтобы подавить жажду придушить его.

— Бедная моя! — выдохнул я. — Если с вами что-то случится, то мне…

Хадидже взглядом сдержала меня.

— Все это очень странно, — добавил я. — Служащие казначейства считают и пересчитывают серебро, боятся, что одной монеты не хватит. Некогда лихие разбойники так его боятся, что перестали грабить путников. Даже вожди кызылбашей не бунтуют.

— Каждый день, пока Исмаил был в тюрьме, он ждал, что его казнят. Ничего не изменилось. Полагаю, что собственной родни он боится больше всего.

— Но вас-то он не боится. Иначе не оставлял бы кинжал так близко.

Через секунду вошла Насрин с кофе на серебряном подносе. Я поблагодарил ее, сказав, что буду рад наконец изгнать стужу из крови, и выпил кофе несколькими глотками.

— Да не заболят никогда твои руки! — пожелал ей я.

Кофе у Хадидже подавали прекрасный. Я поел сластей из рисовой муки и фисташек — приготовленных самой Хадидже, судя по тому, как они щипали язык, — а затем притворился, что мы продолжаем говорить о Рудабех.

— Ну и в завершение истории, ей вернули в собственность дом. И она так рада, что прислала вам подарок.

Я развернул ткань, украшенную маками и розами. Они были вышиты на светлом полотне, работа была очень тонкая, настолько, что невозможно было различить отдельные стежки.