У этого шаха, подумал я, вежливости как у разделочного тесака.

— Свет мира, не за этим я пришла, — сказала Пери. — Я здесь в великом смирении прошу вас о милости.

— Какой?

— Я слышала о вашем решении казнить Колафа-румлу и Хоссейн-бега. Как ваша сестра и член властвующей семьи, много лет знающая двор, я прошу вас явить им милость.

— Хоссейн — предатель, а Колафа — неблагодарная рвань. Они не заслуживают милости.

— Возможно, и нет, но вопрос в том, как знатные люди расценят эти казни, — возразила Пери. — Если вы убьете Колафу, то они задумаются, почему человека мудрого и высокопоставленного, сделавшего все, чтоб вы получили власть, приносят в жертву. Страх такой же судьбы сделает их опасными. Если вы убьете Хоссейн-бега, они поймут, но явите милосердие — и они запомнят вас милосердным.

— Чего ты хлопочешь? Кто эти люди для тебя?

— Они мне никто, но тут вопрос в милосердии. Колафа был вашим вернейшим сторонником. Я думаю, мы должны быть благодарны ему за поддержку.

— А Хоссейн-бег?

— Верность остаджлу стоит дорого.

— Даже если он предатель?

— Он не был предателем: он просто выбрал проигравшую сторону.

Исмаил повернулся к Султанам:

— Матушка, что ты думаешь?

Пери ожидающе взглянула на нее: Султанам часто удавалось добиваться милости от шаха Тахмасба, и, без сомнения, в том числе для самого Исмаила.

— Думаю, твоя сестра права насчет Колафы, — сказала Султанам. — Зачем терять отличного полководца?

— Показать, что неповиновение будет караться.

— Но это не было неповиновением: это просто расхождение в мнениях, — вмешалась Пери.

— Какая разница?

Неужели этот шах не способен увидеть различие?

Пери была ошеломлена:

— Но ведь вы позволите своим подданным временами не соглашаться с вами?

— Конечно, — сказал он. — Ведь я тебя слушаю сейчас, не так ли? Но Хоссейн-бег — проигранное дело. Сопротивляясь моему воцарению, он всегда оставался бы опорой для недовольных. Что же до Колафы, его казнь создаст важный пример того, какого поведения я ожидаю от других. Мертвым он послужит мне лучше, чем живой.

— Но брат мой…

— Я принял решение.

— Я молю вас пересмотреть его. Когда наш отец был жив, его брат несколько раз восставал против него, но, пока он не объединился с оттоманами и не был взят в плен, его не казнили. Без сомнения, высокородные заслуживают пощады.

— Я не Тахмасб, — сказал Исмаил, — и я намерен быть совсем другим шахом.

Пери начала выходить из себя:

— Но если б не его великодушие, вас бы самого не было в живых!

Лицо Исмаила побагровело от гнева.

— Я жив, потому что волей Божией должен был стать шахом.

С этим никто не стал бы спорить.

— Колафа не единственный, кому следует преподать урок, — продолжал он. — Кое-кто хочет отнять у меня власть, но им не видать успеха.

При этом намеке госпожа сумела остаться спокойной.

— Я предлагаю свое мнение с единственной целью — укрепить ваше правление, брат мой.

Исмаил фыркнул:

— В следующий раз тебе лучше подождать и спросить, жажду ли я твоего мнения.

Оскорбленная, Пери отшатнулась и взглянула на Султанам, ища поддержки.

— Тебе следует принять слова моего сына, — тихо сказала Султанам.

— Но вы лишаете человека жизни, единственного настоящего сокровища, что у него есть! Разумеется, вы должны ожидать протеста.

— Напротив, я ожидаю, что меня поблагодарят за внимание, — ответил он.

Кинув в рот поджаренное тыквенное семя, Исмаил громко разгрыз его. Я ждал, что Пери скажет что-нибудь вразумляющее, но она лишь поморщилась, будто в комнате дурно запахло.

Исмаил выплюнул шелуху:

— Обсуждать больше нечего. Можешь идти.

Пери тяжело поднялась и пошла к дверям, не поблагодарив его за встречу. Я спросил разрешения уйти и вышел следом, корчась от неуважения, выказанного ею.

— Мне следовало сражаться тверже, — сказала она, когда мы шли через сады.

Розы поникли от жары.

— Что это дало бы?

— Может, и ничего, но я в долгу перед Колафой. Он заслуживает жизни.

— Да смилуется Бог завтра над его душой, — ответил я. — Однако я думаю, что вам сейчас важнее всего вернуть доверие Исмаила.

— Он не заслуживает честности.

— Разве не нужно во что бы то ни стало убедить его, что вы ему — союзник?

— Нет, если это означает поступиться правдой! — гневно отвечала она.

Этих людей казнят завтра на рассвете. Я жалел их жен и родных, потому что знал, какая мука исказит их лица, когда они увидят вынесенные им тела, замотанные белыми окровавленными пеленами. Их дети тоже будут страдать: я вспомнил, как Джалиле визжала от ужаса, хотя она была слишком мала, чтобы до конца понять происшедшее. И все же Пери, вместо того чтобы попытаться смягчить участь приговоренных, утратила остатки расположения Исмаила.

Пери пристально смотрела на меня:

— Что такое, Джавахир? Если бы твой лоб мог собирать грозовые тучи, уже давно хлынуло бы.

Я тяжело вздохнул:

— Повелительница, вы ведь знаете старую пословицу «Роза бессердечна, однако соловей поет о ней всю ночь».

— С чего я должна петь пруту с колючками? — фыркнула она.

— Потому что вы хотите победить.

Ее лицо потемнело.

— Дерьмоед!

Оскорбленный, я замедлил шаг, чтоб она это поняла.

Пери подождала, пока я не поравняюсь с нею.

— Джавахир, я понимаю, что ты советуешь от всего сердца, но тебе не понять, какая ярость охватывает меня в присутствии этого мула.

— Повелительница, неужели вы не боитесь за свою жизнь? Посмотрите, как легко он разделался со своими соратниками.

Смеясь, Пери вскинула голову:

— В моих жилах ревет кровь сафавийских львов!

Спустя несколько вечеров Пери вызвала меня к себе отнести ее самую личную переписку и доставить ее особому нарочному. Я прибыл одновременно с Маджидом, которого сопроводил за занавес. Лицо его было желтым от страха. Нетвердым голосом он поведал нам, что, когда он этим вечером возвращался домой, ему не дал войти в собственную дверь отряд стражников, сказавших ему, что все его имущество арестовано по приказу шаха.

— Достойная повелительница, разве я чем-то вас оскорбил?

— Нет, мой добрый слуга.

— Но тогда…

Я внимательно следил за Маджидом. Человек, желающий преуспеть при дворе, не должен падать, когда земля сотрясается, потому что, когда она дрожит, вздымается и переворачивается, он разлетится на семьсот семьдесят семь кусков. Родник надежды забил в моем сердце, потому что Маджид явно распадался.

— Полагаешь ли ты, что будешь по-прежнему полезен мне в качестве визиря? Будь честен. Что бы ты ни ответил, я поступлю с тобой по справедливости.

— Боюсь, что мое лицо при дворе сможет лишь раздражать. Наверное, лучше назначить другого. — Голос его затухал, будто он ненавидел себя за это признание, а его молодое лицо обмякло, как рисовая запеканка.

— Хорошо. Не будь на виду, и я призову тебя на службу, когда при дворе станет безопаснее.

— Как вам будет угодно.

Пери взяла с него обещание, что он повсюду будет говорить, будто отобранный дом понадобился ей. Затем она освободила его от службы, наградив основательным мешочком серебра на расходы и пообещав поселить в новом доме. Я проводил его к выходу и присоединился к Пери по другую сторону занавеса.

— Как я тоскую по отцу! — хрипло сказала она.

Склонив голову, царевна постаралась успокоиться, и в комнате царило молчание, лишь ветер выл за окнами. Потом она удивленно спросила:

— Как ты выносил свое горе все эти годы?

Мне пришлось на миг задуматься: никто прежде не задавал мне такого вопроса.

— Повелительница, мне хотелось бы дать ответ в медовой глазури. Лучшее, что я могу посоветовать, — это согреваться памятью о его любви, сладчайшим из бальзамов для вашего сердца.

Она вздохнула:

— Я постараюсь.

— Как вы думаете, почему Маджид лишился дома?