Стражники ударили его в лицо и грудь с такой силой, что он рухнул на пол. Вздернув его на ноги, они выталкивали его из зала, но на лице его оставалось то же выражение — упорное и гордое.

Я онемел. Хоссейн-бег изложил свое дело перед человеком, который всего несколько недель назад сам был узником. Мне подумалось, что шах мог быть к нему и милостивее.

Когда его увели, в зале было так тихо, что доносилось хлопанье птичьих крыльев с улицы. Оно больше не казалось нежнейшим из звуков — это было словно порка.

— Садр-аль-дин, твои люди — причина этого беспорядка, — добавил шах Исмаил. — Ты ничем не искупишь содеянного вами. Однако я воистину милостив и потому приказываю всего лишь заключить тебя с твоими приспешниками в тюрьму.

Он назвал пять имен, в том числе правителей провинций; стражники подняли каждого на ноги и погнали к двери.

Я подумал о страшной западне — дворцовой тюрьме с ее крохотными камерами, провонявшими плесенью и горем. Там всегда было жутко холодно, даже в самые жаркие летние дни.

Шах нахмурился, когда несчастных увели, и беспокойно заворочался на своей подушке.

— Вы, оставшиеся в зале, оглянитесь вокруг. Заметили ли вы чье-то отсутствие?

Я посмотрел в зал, злясь на себя, что не догадался сделать это раньше. Баламани понимающе глянул туда же.

— Колафа-румлу, — шепнул он.

Баламани мог оглядеть присутствовавших и увидеть больше других. Ему было нипочем называть всех членов каждой знатной семьи и их полные титулы, пока день не превратится в ночь.

— Возможно, вы заметили отсутствие Колафы и сочли это удивительным, ибо он один из моих первых сторонников. Известия о нем оледенят вашу кровь.

Сторонника вернее у него не было!

— Недавно я предложил Колафе новый пост в правительстве, при котором ему надо было бы оставить прежний. Он отказался сложить полномочия. Тогда я предложил ему стать начальником шахского зверинца.

Я едва подавил смешок ужаса. Присмотр за зверинцем был оскорблением для человека ранга Колафы.

— Колафа отказался внять моему властительному приказу. За гордыню и неповиновение он тоже заплатит жизнью.

Я услышал тихое протестующее ворчание Баламани. Мое сердце словно остановилось.

— Когда вы будете размышлять о судьбах Колафы и Хоссейн-бега, не забывайте, что ваша судьба может быть точно такой же. Скажи им, Салим-хан.

— Бог велик, и шах Его наместник на земле. Кара за ослушание — смерть, — подтвердил Салим-хан.

Мы ответили хором:

— Клянемся повиноваться свету вселенной.

Но шах еще не закончил:

— И вот еще что, раз уж я говорю об оскорблении величия царственной особы и дворца. Мое внимание привлекло, что многие придворные продолжают домогаться внимания тех, кто дорог моему сердцу. Я уверен, что вы согласитесь: нет ничего важнее чести — ничего. Посещение их настрого запрещается.

Если он и действительно против, почему не сказал об этом раньше? Без сомнения, он опасается власти Пери.

Никто из придворных и слова не посмел вымолвить; все склонили голову, надеясь, что Исмаил не потребует от них объяснений. Я смотрел на хана Шамхала, но не заметил в его лице ни следа изумления, и в поддержку своей племянницы он тоже не сказал ни слова.

Мирза Салман попросил разрешения высказаться, что я расценил при таких обстоятельствах как храбрость.

— О повелитель всего чистого, в ваше отсутствие многие из нас пеклись о безопасности и сохранности дворца. Мы полагали, что никто не сможет руководить нами лучше, чем ближайший последователь вашего досточтимого отца. Мы искренне надеемся, что не ошиблись.

Исмаил казался удовлетворенным этой маленькой речью.

— В таком положении, когда во дворце развал и нет ни единого из Сафави, чтобы принять решение, вы поступили верно, слушаясь члена семьи, — отвечал он. — Но теперь все иначе. Я здесь, чтоб вести вас, и потому такого служения больше не требуется — и не разрешается. Вам понятно?

— Совершенно, — поклонился мирза Салман.

Шах дал Салим-хану знак, что собрание закончено. Во времена шаха Тахмасба кары злоумышленникам сопровождались вознаграждением тех, кто хорошо служил, или чем-то еще, что смягчало бы скорбь от смерти и заключения тех, кого мы знали. Как все изменилось!

Когда шах поднялся, мы стояли смирно, дожидаясь, пока он не дойдет к двери, сопровождаемый столпами государства и стражей. Он вышел, и придворные, пережившие это испытание, тотчас заговорили тихими, но возбужденными голосами. Некоторые утирали лоб, другие бормотали благодарственные молитвы, что их не забрали. Я слышал, как мирза Ибрагим говорил, не понижая голоса, с одним из своих друзей.

— Я думаю, что это повод отпраздновать, — ядовито соглашался он, — для тех из нас, кто еще дышит. Почему бы не освежиться у меня дома? Я как раз сторговал новую книгу, хочу показать вам рисунки из нее.

Ибрагима любили художники и каллиграфы за то, что он тратил свое состояние на книги. Должно быть, он трясся на своей подушке из-за того, что поддержал Хайдара, пусть сейчас и старается обратить все в шутку. Интересно, почему шах его не тронул?

Друг его не рвался праздновать.

— Может быть, позже, — сказал он. — А прямо сейчас я иду в мечеть возблагодарить Бога.

Баламани повернулся ко мне и шепнул:

— Могло быть и хуже.

— Это как?

— Исмаилу пришлось показать камень в руке. Не покарай он своих врагов, после собрания кучки придворных тут же принялись бы строить против него заговоры. А теперь они хорошенько задумаются о последствиях.

— Но почему Колафа? Разве не чересчур убивать своего союзника, когда тому не по нраву новое назначение?

— Р-р-р-р… — Баламани изобразил свирепого пса. — Все это лишь повод. Колафе Исмаил был обязан тем, что сделался шахом. Никакой правитель не хочет быть настолько обязанным простому человеку.

Слова его кинжалами вонзались в мое сердце. Я подозревал, что шах, подобный Исмаилу, захочет быть обязанным женщине еще меньше.

Когда я вошел в комнаты Пери, она сидела с каламом в руке и письмом на коленях, которое тут же отложила.

— Ты словно джинна повстречал, — сказала она. — Что случилось?

— Шах явил свой гнев, приказав казнить Колафу и Хоссейн-бега, — торопливо сообщил я, — а также заключить в тюрьму хана Садр-аль-дина и других, поддержавших Хайдара.

— Ого! — сказала Пери. — Не слишком ли сурово?

— Достойная повелительница, он также потребовал, чтобы придворные прекратили встречаться с женщинами царского рода.

— По какой причине?

— Он сказал, что это оскорбление чести Сафавидов.

— Он должен был это сказать! — гневно отозвалась Пери. — Легче всего сказать так, потому что ни один придворный не запротестует против такого обвинения. Не сказать же ему, что его сестра лучше управляет, чем он. Я не могу промолчать, когда этих людей вот-вот казнят, особенно Колафу. Пойдем немедленно умолять его.

Пери схватила свой калам и написала письмо Султанам, требуя разговора с Исмаилом. Там было сказано:

Султанам ответила письмом, где приглашала прибыть к вечеру в ее покои, когда она будет готовить чай для сына. Когда мы прибыли, нас проводили в маленькую гостиную, украшенную дивными коврами. Султанам и Исмаил сидели, прижавшись друг к другу, пили чай, заправленный кардамоном, и грызли сахар-нобат с шафраном. Султанам, ширококостная, с венцом кудрявых седых волос, выглядела вдвое крупнее Исмаила, все еще худого, несмотря на изобильную дворцовую еду. Пери приветствовала Исмаила как повелителя вселенной, спросила его о здоровье. Покончив с условностями, Исмаил не стал медлить.

— Я знаю, почему ты здесь, — начал он. — И ответом будет «нет». Больше никаких утренних советов.