Но книга не шла. Лири переезжал с места на место, читал случайные лекции в Испании и Дании, а потом обосновался во Флоренции, где Бэррон и нашел его весной 1958 года. Бэррон взял с собой бутылку виски «Джеймсон», чтобы отпраздновать воссоединение. По мере того как виски убывало, двое друзей все живее обменивались новостями.

Бэррон приехал в Европу по делу, он только что прилетел из Ирландии, где брал интервью у писателя Шона О'Фаолейна.[79] Перед этим он провел несколько дней в Гарварде на семинаре, посвященном творчеству в научной деятельности, и там, как раз перед тем как улететь из Сан-Франциско, попробовал некие нар — котические грибы… теонанакатль… Psilocybe mexicana… Может быть, Тим припоминает, что читал о них в «Лайф»? То, что эти маленькие грибы смогли вызвать сильные видения у нью-йоркского банкира, очень заинтересовало Бэррона, и он, как только у него будет отпускное время и деньги, собирался повторить путешествие Уоссона. Но прямо перед отъездом он узнал о двух ученых из государственного университета в Мехико, которые получили большую поставку грибов и желали разделить их с таким же, как они, исследователем. Лири был несколько скептически настроен и не разделял энтузиазм Бэррона. Отчасти это объяснялось тем, что он не видел, какая польза может быть от природного галлюциногена для решения действительно неотложных проблем психологии, а отчасти потому, что он был занят своими собственными столь же неотложными проблемами (преимущественно связанными с недостатком наличных денег).

Вот почему он навострил уши, когда Бэррон упомянул, что перед отъездом он зашел к своему другу Дэвиду Макклелланду, директору Гарвардской клиники, и тот сообщил ему, что будет в конце месяца во Флоренции. Бэррон советовал Лири позвонить Макклелланду, что Тим и сделал, приехав к тому на велосипеде своей дочери и сжимая подмышкой портфель с рукописями. Назад он возвращался с должностью лектора в Гарварде и перспективами на будущее. Если бы Лири был обречен на роль нищенствующего ученого в средние века, то это было бы похоже на внезапно предложенную синекуру в Риме, поскольку Гарвард был в то время столицей академической психологии.

«Я шествовал по площади Гарварда и чувствовал веяние величия. Высокие вязы, странно-приятное соединение архитектурных стилей, «истинные» ученые, идущие по пересекающимся крест-накрест дорожкам под деревьями. Это были Афины, и я шел по Агоре!»

Так Джером Брюнер, приехавший изучать психологию, описывал свои первые впечатления от Гарварда в 1938 году. Двадцатью одним годом позже, когда там появился Лири, очарование Гарварда было все столь же сильным, только теперь аналогию следовало проводить с Римом, а не с Афинами. Гарвард был колыбелью либеральной технократии, местом, где учтивые уверенные в себе молодые люди превращались в управляющих и менеджеров, в которых нуждался наступающий «американский век». Гарвард обладал почти сексуальной притягательностью и мощью, «качествами, которые были воплощены в одном из его наиболее знаменитых учеников — младшем сенаторе из штата Массачусетс, Джоне Ф. Кеннеди», — который баллотировался в президенты и был избран в 1960 году. Для человека, с презрением относившегося к буржуазным основам современного общества, оказаться в Гарварде, этой Валгалле функционеров, было некоторой иронией судьбы.

Справедливости ради следует отметить, что Лири нравилась атмосфера повышенной интеллектуальной напряженности: здесь каждый, к кому ни обратись, был способен дать молниеносный ответ, здесь было с кем поспорить. Наносить удары и парировать их в академических спорах доставляло ему истинное удовольствие, но одновременно его раздражал местный снобизм, глупая уверенность в том, что все, что исходит из Гарварда, является единственно верным. Гарвард видел в Лири чужака, а тот с удовольствием пускал шпильки по поводу напыщенности своих коллег. Это было как раз то, в чем был заинтересован Макклелланд. Одной из причин, по которой он нанял Тима, кроме очевидного удовольствия от возможности спасти блестящую карьеру, была его вера в то, что Лири сумеет навести порядок в Центре исследования индивидуальности, который размещался в небольшом здании по Дивинити-авеню, 5. Центр был детищем Гарри Мюррея, одного из патриархов исследований по тестированию личности. К тому времени, когда Тим прибыл, Мюррей уже находился в полуотставке, и ежедневные хозяйственные работы перешли к Макклелланду, который символически этому соответствовал в том смысле, что, если Мюррей представлял поколение физиологов, создавших личностные тесты, то Макклелланд представлял поколение, которое училось тому, как их использовать. Цитируя восхищенное интервью в «Психологии сегодня», когда речь заходила об описании тонких структур подсознательного, Маккелланд был «первым человеком, который умел это делать хорошо». Сначала вы создаете средство исследования, затем вы изучаете его и затем используете. Вот где нужен был Лири с его разговорами об экзистенциальной транзактной матрице…

Оглядываясь назад, ясно понимаешь, что транзактная психология была одной из набегающих волн в поступательном развитии того, что станет гуманистической психологией, так называемой «Третьей силой», которая отличалась как от бихевиоризма («Первой силы»), так и от психоанализа («Второй»).

В отличие от своих предшественников гуманистическая психология вовсе не была монолитной философией души. Скорее ее можно охарактеризовать как группу терапевтических техник, объединенных общими задачами. Пришло время выяснить, что делает людей здоровыми, а не то, что приводит их к болезни. Пришло время осознать, что лечить тело также важно, как лечить разум. Пришло время признать, что витализирующая транзакция действительно имеет место. (Маслоу, один из патриархов «Третьей силы», опубликовал свои первые работы еще в 1956 году.) В мире хватало места для любой лечебной техники, и придерживаться только одной конкретной методики было бы просто признаком научной незрелости.

Но если экзистенциальная транзактная психология, которую поддерживал Лири, была частью этого движения, у нее были и свои собственные уникальные особенности. Самым важным было отношение ко всем социальным ролям и поведению в обществе как к ряду тщательно разработанных игр, каждая из которых со своими собственными правилами, обычаями, стратегиями и наградами. Например, Лири играл в профессорские игры, разновидность игр «академической среды». В этой игре было принято определенным образом одеваться, в случае Лири — у «Джи Пресс» или «Брукс бразерс». Однако эта одежда отличалась от той, которая принята в игре банкиров. Например, для профессорской игры было нормальным ходить в теннисных туфлях и красных носках (как Лири и делал). Но нужно было следовать и другим ритуалам — публиковаться, писать статьи, присутствовать на конференциях, получать гранты и.т.д.

Молодым это нравилось. Гарри Мюррею Тим напоминал Крысолова: «Когда он говорил, на него смотрели с восхищенным вниманием». Но самое сильное воздействие Тим оказал на своих младших коллег, молодых преподавателей и кандидатов в доктора. Они благоговели перед ним. Он был в их глазах ветераном. Но не из тех академиков, что, сражаясь с психическими болезнями, не подозревают о реальностях «окопной жизни». Они благоговели перед его профессиональной известностью и тем фактом, что он не обращал на это внимания и даже посмеивался над этим. Лири источал атмосферу доверия. Его ничто не расстраивало. И он мог говорить весело о самых ужасных вещах, — например, входя небрежной вальсирующей походкой к вам в кабинет, рассказывать о том, как ни один банк в Европе не выдавал денег по его чекам.