К чести Керуака, он обладал достаточной самодисциплиной и, пережив «дурной, низменный упадок», не пропал в героиновом тумане, как Берроуз, и не увлекся бензедрином,[66] как жена Берроуза, Джоан. Фактически вся эта насыщенная событиями мелодрама, кульминацией которой стала смерть Каммерера, только укрепила в нем намерение стать большим писателем. Джек обычно сидел в уголке и писал что-нибудь, в то время как вокруг могли происходить абсолютно жуткие события. Хотя он сжег большинство своих ранних записей, когда он начал показывать свою прозу друзьям, те были поражены сверхъестественной памятью Джека. Словно ему стоило только покопаться в подсознании, как он мог извлечь оттуда нужные воспоминания, например, как Гинсберг однажды ночью напился и сказал нечто поразительно верное о Достоевском и истине. Керуак имел дар активизировать воспоминания и одновременно — как и положено художнику — писать очень самобытные произведения.

В конце сороковых годов Керуак написал роман «Городок и город», где описывал свою молодость в стиле Пруста и Вулфа. Главный герой — художник, искренний молодой человек ищет истину и красоту… и обнаруживает их среди нью-йоркских жуликов и выдумщиков. Харкорт Брэйс согласился издать «Городок и город» в 1949 году. Дебют выглядел многообещающим. Керуак стал открытием сезона, новым лицом на литературных вечерах. Он наконец превратился в литератора. Все другие роли, которые он когда-либо играл — крепкого парня, студента, вылетевшего из университета, моряка, безработного бездельника, заключенного, неверного мужа, — отступали перед лицом этого факта. По иронии судьбы через несколько дней после того, как в 1950 году «Городок и город» был опубликован, друг Керуака и прототип одного из героев книги, Герберт Ханке, попал в тюрьму по обвинению в уголовном преступлении.

«Городок и город» не стал бестселлером. Критика восприняла книгу неоднозначно, продавалась она средне. Но это не охладило творческий энтузиазм Керуака. Подкрепляя силы бензедрином и марихуаной, он быстро писал вторую книгу. Он печатал ее на длинном рулоне бумаги для телетайпа, которую позаимствовал в информационном агентстве. Книга называлась «В дороге». В ней шла речь об их втором учителе, «украшенном бакенбардами герое снежного Запада» — Ниле Кэссиди.

В книге Освальда Шпенглера «Закат Европы» индустриальное общество уничтожает само себя, и на земле остаются только «феллахины», как Шпенглер называл простых, но умных бедных людей, которые умудряются выжить в любых условиях. Нил Кэссиди был очень похож на такого «феллахина», по крайней мере гораздо больше, чем любой из знакомых Берроуза. Если процитировать прекрасное описание биографа Кэссиди, Уильяма Плам-мера, он был «худой, слегка помешанный гедонист, который бил футбольным мячом на семьдесят ярдов, подтягивался пятьдесят раз и мог мастурбировать по шесть раз ежедневно. Он искренне радовался жизни, и она ему нравилась, он был заинтригован ее необычностью. И поэтому со временем он становился все более чувствителен, чувствен и любвеобилен. Он тоже был «преступником» и «человеком дна», как Ханке, но был гораздо более весел и приятен в общении. По потенциальному развитию он не уступал Берроузу, но одновременно с этим вел себя естественно, обладал прекрасной интуицией и был полностью интеллектуально раскован, одним словом, он просто лучился энергией».

С ним не просто можно было свободно обмениваться мыслями о «Новом Видении Мира». Он действительно жил этим. Когда он не угонял автомобили — а позже он подсчитал, что в молодости в одиночку угнал в общей сложности около пяти сотен машин, — или не занимался сексом с девушками — а случалось, что он спал с придурочными горничными в отелях просто вместо завтрака, — он проводил время в денверской публичной библиотеке. Больше всего ему нравились Шопенгауэр и Пруст. И Кэс-сиди не просто рассказывал вам о своей жизни, как обычно делают люди. Его рассказы врывались в вашу жизнь, словно саксофонное соло Бёрда,[67] — веселые и ритмичные, полные грязной порнографии и непристойностей. Однако за этим скрывалась такая глубокая философия, что его слушатели, как только они оставляли попытки сопротивляться его манере, понимали — этот парень не просто рассказывает байки, он передает мудрость. Кэссиди был одаренным человеком. И его разум был столь же мощным и неукротимым, как автомобили, которые он так любил угонять.

Окружающих потрясала невероятная энергия Кэссиди, и они часто пытались приставить его к делу, начиная с Джастина Бриерли, преподавателя денверской средней школы, проследившего, чтобы этот одаренный парень из местных трущоб был представлен «сливкам денверской молодежи». Впоследствии часть этих сливок поступила в Колумбийский университет, где с ними познакомились двое молодых людей с восточного побережья — Гинсберг и Керуак. Кэссиди впервые попал Нью-Йорк в 1946 году. С ним была его пятнадцатилетняя невеста, Луанн. Он немедленно, в порядке эксперимента, совратил гомосексуалиста Аллена Гинсберга, погрузив последнего в редко вознаграждаемое безумное увлечение, длившееся годы. Соблазнение Керуака было менее плотским, хотя и не менее основательным. Керуак-писатель был очарован как манерой Кэссиди рассказывать, так и самими его историями. Детство Нила, прошедшее в денверском квартале притонов, словно вышло из-под пера Диккенса. Кэссиди вырос в захудалой ночлежке «Метрополитен», под присмотром отца-алкоголика, иногда подрабатывавшего парикмахером. Там, пережидая годы Депрессии, обитали сутенеры, мелкие жулики и философствующие бродяги. Но гораздо больше, чем сами истории Кэссиди, Керуаку понравилась философия жизни, извлеченная Кэссиди из этих обстоятельств. Хотя Нил мог вести интеллектуальные разговоры с самыми умными людьми, он никогда не позволял концепциям преобладать над его интересом к жизни. «Он жил именно сейчас, настоящим моментом, — вспоминал один из его денверских друзей. — Он никогда не занимался планированием жизни, не ставил себе целей. У него не бывало ни пятилетних целей, ни даже целей на ближайшие две недели». По Кэссиди: если вам нужна машина, вы ее временно заимствуете; если вам будут сильно нужны деньги — они появятся; если вы попали в неприятности, вы сами из них выбираетесь; если не удается, платите штраф.

Жизнь Кэссиди была одним растянувшимся «спонтанным действием», хотя важно при этом не забывать о том, что у него также имелась достаточно самобытная система ценностей. Кэссиди разработал детальную теорию кармической ответственности. Например, если он приходил в дом и обнаруживал там полный холодильник, то всегда что-нибудь просил — пищу, автомобиль, деньги, — неважно. По его теории, кармическая обязанность хозяина — быть щедрым. Но если он обнаруживал в доме только старое сморщенное яблоко и пакет с молоком недельной давности, тогда уже его обязанностью становилось предложить что-нибудь в ответ.

Но вообще он чаще обнаруживал полные холодильники, и это вполне отвечало его жажде «просто потребить что-нибудь и всё». По крайней мере, именно так описывала это его первая жена, Луанн, и конечно у нее были для этого основания. Она познакомилась с Кэссиди на танцах. Луанн сидела, погруженная в собственные мысли о работе в денверской аптеке, а рядом Нил танцевал со своей тогдашней подругой. Увидев, что Луанн сидит одна, он, растягивая слова, проговорил: «Вот девочка, на которой я собираюсь жениться». И несколько месяцев спустя он так и сделал.

Кэссиди был один из немногих людей, рядом с которыми даже Керуак себя чувствовал слишком «правильным» и «нормальным». Но Нил никогда не ставил себя выше других. «Он никогда не насмешничал», — сказал Джон Клеллон Холмс, молодой писатель, общавшийся с Гинсбергом и Керуаком. Холмс тоже, как и все, был восхищен Нилом, а особенно его талантом «соблазнять девушек буквально за пару минут. Раз, и — бум! — в мешок!» Но в то же время, как типичный нью-йоркский интеллектуал, он характеризовал Кэссиди как «сумасшедшего в традиционном и наиболее серьезном смысле этого слова». Позднее, прочитав рукопись «В дороге», Холмс удивлялся интуитивному пониманию Керуака, что Кэссиди был настоящим символом тех скрытых желаний, что таились за внешним благополучием американских пригородов: «То, что Джек написал о нем, было связано с его личными интересами, но в то же время это было признаком его таланта — то, что он мог инстинктивно (а он делал это не сознательно) выделить характерные особенности эпохи».