У ХынСаа замерло сердце, когда она смогла разглядеть его раны; она не боялась ни вида ни запаха крови, не раз видевшая, как отец или брат резали скотину, но обильно пропитавшая волосы и одежду мужчины багровая жидкость, огромными пятнами покрывавшая шею коня и седло, отозвалась в мыслях девушки печальной догадкой. Она понимала, что жить гонцу осталось недолго.

Никто не бросился к нему с вопросами, не стал дергать стремя, когда он подъехал прямо к дому Нийсхо. Сдержанность, воспитываемая поколениями, не позволила никому опередить Тханану, которая, скрывая боль и грусть, спокойно спросила:

– С какой вестью ты прибыл?

Руки мужчины, державшие поводья, тряслись, скользкие от крови ладони чудом удерживали кожаные шнуры, склонившийся к луке седла стан всадника тяжело поднимался и опускался в такт рваному дыханию. Ни звуком ни жестом не выказал гонец боли и, подняв бледное, как снег, лицо, взглянул на Мать племени с тихим, но отчётливым:

– Уходите в горы… Войско перебито. Никого не осталось…

Горянки и дети резко посмотрели в сторону Тхананы – с испугом, который охватил всех разом. Мать племени окинула мужчину, без сил обмякшего на коне, печальным взглядом: он умер.

– Возьмите немного еды и тёплой одежды, – велела Тханана и посмотрела на дочь. – Выведи Дикого, поедешь на нём. Увезём усопшего в могильник и отправимся в верхнее селение. Гярахи не успеют нас догнать, если выйдем немедленно.

Никто не стал с ней спорить, все дружно поспешили в дома, чтобы так же скоро вернуться. Выведя из стойла коня, ХынСаа оглядела односельчан: молчаливо собравшись, они ждали слов Тхананы. Женщины удерживали испуганных детей, несли небольшие сумы с едой, некоторые были верхом, кто-то вёл жеребят. Изредка сверкали в лучах солнца кинжалы, которыми были вооружены все без исключения – и взрослые и дети. С помощью соседок Тханана устроила гонца в седле так, чтобы он не соскользнул на землю, пока её дочь наскоро смывала пятна крови с шеи коня и седла. Ловким прыжком Мать племени оседлала скакуна гонца, сев впереди него, и обвела взглядом племя.

– Выходим, – кивнула она, поневоле успокаивая своим тоном всех, кто внимал.

Оседлав Дикого вслед за матерью, ХынСаа наклонилась и подхватила на руки одного из мальчиков – Замига, – который подбежал с просьбой позволить ему сесть в седло вместе с ней. Устроив сына соседки впереди себя, девушка схватила поводья и ударила коня пятками в бока. Дикий резво поскакал вслед за женщинами.

День угасал, солнце клонилось к горным вершинам, кутаясь в серые облака. Пахло дождём, но редкие тучи удерживали влагу в себе. Медленно холодел ветер, носившийся по долине, как сорвавшийся с привязи телёнок. Темнели холмы, серебрились скалистые пики гор, пропускавшие снопы падавших между облаками солнечных лучей. Вечер дышал шалфеем, душицей и мокрыми камнями.

Ламарцы вышли из селения тихо и без суеты. Многие были задумчивы, слышались тяжёлые вздохи – единственное, что выдавало боль потерявших кормильцев женщин. На редкие вопросы детей отвечали покачиванием головы, и хорошо чувствовавшие настроение взрослых мальчики и девочки, пусть и не понимая причин, решали спросить позже. Ехавшая в самом хвосте ХынСаа гнала от себя печальные мысли и воспоминания, не желая думать о том, что никогда больше не увидит ни отца, ни БийсХа, ни Дотта. Она намеренно занимала себя размышлениями, сколько дней уйдёт на то, чтобы оживить будто бы застывшие во времени дома верхнего селения, защищенного как пиками окружавших их скалистых вершин, так и непроходимыми для чужаков тропами. Думала о том, как племя будет справляться с горем и нуждой первые дни и луны, как будут растить из сыновей воинов, когда вернутся обратно. Гадала, займут ли их земли чужаки и грядут ли новые битвы. Слишком занятая думами, она не заметила опасности, о которой возвестил удивлённый возглас одной из девочек:

– Там всадники! Всадники!

Со стороны ущелья между высокими пиками действительно приближались мужчины; расстояние не позволяло разглядеть их лиц и фигур. ХынСаа замерла, захваченная лихорадочными предположениями, затем, стегнув коня вожжами, объехала племя и подвела скакуна к матери.

– Уни! Это наши воины? – сорвалось с её губ.

К её ужасу, Тханана покачала головой.

– Чужаки, – горько произнесла она и развернула коня к женщинам и детям. – Это не мужчины нашего племени, – громко, так, чтобы её услышал каждый, начала Мать племени. – Это чужаки. Они знают о верхнем селении, так как едут с его стороны, поэтому укрыться там мы не сможем.

– Что же мы будем делать, о Мать племени? – спросила одна их женщин, подняв на руки своего ребёнка и прижав его к груди.

– Нийсхо сказал, что они не будут убивать. Им нужны рабы. Я думаю, нас захватят в плен, – тяжело поведала Тханана.

– Позор! – вырвалось у кого-то. – Это же позор, Мать племени, мы не можем попасть к ним в рабство.

Тханана склонила голову, на плечи её, казалось, давило что-то тяжёлое, пусть она и держалась в седле прямо. Долгие минуты её размышлений горянки с замиранием сердца ждали её решения. Солнце упало за горные пики, ещё выбрасывая вверх яркие холодные лучи, и Мать племени вымолвила:

– Жить с позором, чтобы сохранить племя, либо погибнуть с честью – каждый пусть решит сам. Я останусь с вами в рабстве и в свободе.

ХынСаа невольно обняла маленького Замига и привлекла к груди, когда он всхлипнул, прижав кулачок к губам. Скорая смерть после решения Тхананы словно сгустила воздух, многие матери вслед за ХынСаа крепче обняли своих детей. Одна из девушек выступила вперёд и, взглянув на приближавшихся чужаков, перевела взгляд на Мать племени.

– Отпустите меня, Тханана.

– С честью, – короткий ответ кивнувшей матери обжёг слух ХынСаа горечью.

Она обвела взглядом тех, кто вслед за девушкой повторил то же разрешение, и, слыша неизменное «С честью», вдруг поняла, что и вопрос и ответ были давней традицией ламарцев. О том, что последует за этим, она догадалась до того, как это произошло.

Взору воинов Эскара – тайного отряда, отправленного Курхо в горы до сражения, чтобы перехватить женщин и детей, – предстало немало удивившее их, совершенно неожиданное действо. Подъезжая к группе ламарцев, они не успели ни предугадать ни остановить ударов кинжалами, каждым из которых большая часть женщин покончила со своей жизнью.

– Что происходит? Что вы творите? – послышались грубые мужские возгласы, в которых смешались ярость и страх.

ХынСаа, которая закрыла глаза Замига ладонью до того, как отпущенные Тхананой девушки обнажили клинки, сглотнула: решение остаться в живых она приняла вслед за матерью. Злость захватчиков не испугала её, странное душевное равновесие удивляло, но девушка была спокойна и думала лишь о том, чтобы воины позволили ей удержать мальчика подле себя. Она обратила внимание на то, что погибшие были незамужними девушками и бездетными вдовами. Смирились только матери, не желавшие оставлять своих детей на растерзание врагам.

Развернув коня к чужакам, Тханана с достоинством встретила потемневший от яростного недоумения взгляд того, в ком безошибочно распознала командира отряда, и ровным голосом промолвила:

– Мы сдадимся без сопротивления. Не разлучайте матерей с детьми и позвольте нам идти несвязанными – в путах нет нужды, племени довольно моего слова.

– Ты Мать? – резко спросил воин, прищурившись.

Тханана только кивнула, тому, что они с захватчиками говорят на одном языке, она не удивилась. Мужчина размышлял недолго и отрывисто проговорил:

– Так и быть. Любой, кто попытается сбежать, будет убит, – предупредил он.

И, словно в ответ на его жестокую угрозу, Дикий сорвался с места.

ХынСаа успела лишь перехватить поводья одной рукой, другой прижав к себе мальчика, и наклонила стан к луке, с трудом удерживая равновесие.

– Дикий, Дикий, друг, остановись! – воскликнула девушка, похолодев от звука копыт преследующей их лошади.

Вцепившийся в неё Замиг не казался испуганным; ХынСаа поразило его бесстрашное: