Вижу рядом Ганалчи. Лицо закуржавлено, парка в снежной кухте. Спешу к нему, спрашиваю, задыхаясь от мороза:

– Нымгандяк?

– Да. Пойдём, парень, хирбу хлебать.

Сидим у костра завтракаем.

– Ганалчи, разве можно было идти сюда? Нымгандяк – всегда тайна. Так?

Ганалчи пьёт чай крохотными, экономными глоточками.

– Так. Нельзя… – отвечает.

– Но мы тут?

– Мороз, – вздыхает. – Куда деться? Замерзать нельзя. Нымгандяк уже нету… Улетел. Туда. – Ганалчи поднимает палец, указывая на хонар, где уже светятся звезды.

Это «улетел» с тем, что привиделось там, на воле, смущает душу. «Не надо об этом, не надо», – говорю себе.

Всё, что происходит сейчас, происходит от ледяной стужи, изменившей не только окружающий мир, но и всю суть мою. Всесильная ракета среди тайги, – мой сон наяву. Но почему сказал Ганалчи, нымгандяк улетел? Разве не сидим мы в чуме? Разве не горит очаг, разве не ели мы вкусную хирбу, согретую на углях колобу, разве не пьём густой горячий чай?.. Зачем сказал старик, что нымгандяк улетел?..

Мы долго молчим. Я, достаю из кармана полушубка дорожный дневник и начинаю писать. Ганалчи смотрит с интересом и вниманием, неторопливо раскуривает трубочку.

Я пишу, Ганалчи курит, смотрит и думает.

Спрашиваю осторожно:

– Нымгандяк старый?

– У-у-у, шибко старый… Никто не помнит.

Я с удивлением гляжу на него, смотрю вокруг. И тренога и другие слеги, из которых собран остов, совсем еще свежие, и олдакон не прогнил… Он понимает.

– Нымгандяк – старый, шибко старый. Тот улетел… Этот молодой. Вот так – показывает на руке два пальца.

– Два года ему? – догадываюсь.

– Так, так! Однако, два…

Дерево вскрикнуло на воле, далеко покатился, мельчась и множась, крик. Эхо.

– Значит, если есть молодой нымгандяк, есть и шаманы? – спрашиваю.

Но он словоохотлив и весел.

– Саманов нету, – качает головой. – Один есть… Последний. Не подох, однако…

– Ты его знаешь?

– Знаю.

– Можешь сказать, кто?

– Могу, однако.

– Кто?

– Я…

Отчаянно гремит вертолёт. Перед глазами – громадная жёлтая бочка с горючкой. На стене закреплены широкие охотничьи лыжи, спальник, к нему приторочены двухручковая пила и ружье. Летим в верховья реки Туруланды. Кеша дремлет, то и дело тыкаясь головою в бочку. Скрипит обшивка, звенят разболтавшиеся винты, надсадный жёсткий скрип проникает под череп.

Поднимаюсь в пилотскую кабину. Необозримый простор на три стороны. Командир свободно сидит в кресле, на коленях карта, читает её, сличая с тем, что простирается внизу. На штурвале второй пилот. Бортмеханик Боря считает высотки, прикидывает их высоты над уровнем моря.

Как-то, будучи ещё пилотом, Боря возил геологов на Крайний Север, через тундру. На пути всего одна высотка в тысячу метров. Погода была ясной, дорога лёгкой. Заболтались. Высотку ту единственную прикрыло облаком, и они в неё въехали. Вошли в облако и вдруг чиркнули колесами по земле, покатились. Кое-как справился Борис с той неожиданной посадкой, но в последний момент споткнулась машина. Сломали винт. Не успели сообщить о случившемся, рация вышла из строя. Их по рекам, по теснинкам ищут, утюжат на бреющем болота, а они сидят на высотке, все видят, сказать не могут, локти кусают.

С тех пор ведёт в полёте счёт высоткам Борис, определяя их подъём над уровнем моря.

Погода испортилась. Летим под кучёвкой, метёт пурга. Замутило всё вокруг, вертолёт качает. Кеша по-прежнему бодается с бочкой. Вышли на речку Вювю, вошли в Туруланду, петляем, прижавшись к земле.

Вырвались на миг из морока – голубое, голубое небо, где-то палит солнце, и в этом солнце серебристой сигаркой плывёт Ту.

– Разве жизнь у нас – жизнёнка! – говорит Боря, провожая серебристую сигару глазами. Вздыхает: – У них машина, у нас мошонка.

И снова мрак, тряска, близкие макушки деревьев под брюхом вертолёта.

– Им тоже не сахар, – говорит командир, имея в виду летчиков Ту.

И Борис, соглашаясь, вздохнув, изрекает:

– Мой друг теперь на Ту летает. Поссыт на снег, а снег не тает…

Погода вконец испортилась. Хиус застит сопки, хребты, белые равнины горных тундр. Внизу – чёрные пики елей, штрихи лиственок, редкие строчки почти круглых пятачков – волчьи следы. Мощные выброды сохатых. И, наконец, копыны оленей.

Мы летим в стадо, к которому подошла стая волков. Будем, если выследим, бить их с вертолёта в два карабина.

Меня извела качка и однообразное мелькание деревьев, белизна утомила. Слава богу, появилась надежда: коли есть на земле оленьи закопушки, то и стадо недалеко – близка посадка.

А вертолёт, как пущенная юла, продолжает ходить кругами. Мелькнула занесённая снегами зимовейка. Ну да, та самая, на Вювю. Словно обожгло внутри, всколыхнулось сердце. Как давно это было…

Вот и приток, по которому поднимались к Туруланде с Ганалчи. Я тогда не предполагал, что буду свидетелем последнего на этой земле события, о котором до сих пор никому неизвестно. Последнего…

Внизу на реке лёгкие петли оленьих следов и ровный, пересекающий их след волка.

Вот и олени. Посреди белой Туруланды, две оленухи прижались к крупному оленю, который чуть-чуть боком сторонится налетающего на них грома. Шеи у всех трёх длинные, головы высоко подняты – гордые. Дикие. Свободные.

И снова белый простор, заштрихованный лиственками, и нет никакой надежды, что в этой пустыне мы отыщем малое стадо домашних оленей, людское жилище.

Но вдруг, вывалившись из-за хребта, с широкого виража врываемся в стадо. Животные переполошённо бегут прочь, но ни жилья, ни людей не видно. Садимся в прищупку. Командир выбрал просторную плешинку, то ли марь, то ли приток Туруланды.

Боря выпрыгивает за борт и по грудь уходит в сугроб. Обтаптывается, отыскивая острым щупом твердь под снегом. Кричит, багровея лицом, и машет руками:

– Можно сидеть!

Вертолет оседает в снег по самое брюхо. Под выхлопными трубами мгновенно возникают жёлтые с чёрной копотью влумины.

– А люди где? – спрашивает Кеша, перестав бодаться с бочкой, протирает заспанные глаза.

«Вот мы и свиделись снова, Туруланда, – думаю я. – Где-то всё тут и было. Где-то тут, где-то тут», – стучит в висках кровь.

– Привет аборигенам! – кричит Борис.

По сугробам, утопая по шею, проминается эвенк, скаля зубы и улыбаясь.

– Ты что, тут один? – спрашивает командир.

– Ещё другой есть, Васка, брат мой. И Коля Бобыль, и я с бабой… Дети есть, мои дети. – Весело смеется. – Васка болеет, однако, грипп у него. Эпидемия. Айда чай пить!

– Тебя-то как звать? – спрашивает Борис.

– Шурка.

– А волки есть?

– Волки есть.

– Ну, тогда показывай, мы их всех побьём…

– Покажешь их, – смеётся Шурка, – они хитрые! Умные, сволоть! Умнее человека…

– Тебя – да! – острит Борис.

Но Шурка не обижается, очень доволен остротой. Идём пить чай.

В снегу пробита широкая дорожка. По ней Шурка катит санки, в которых молча и солидно сидят его дети – двое. Кеша спешит за Шуркой, а следом весело и шумно идут вертолётчики. Я отстаю.

Где-то тут всё и было…

Широкие выполья оленьих пастбищ в реденькой таёжке. Крохотные лиственки, ползучая берёзка, наволоки мелкой сосны, но кое-где исполинами протыкают небо листвени, рогатые и огромные.

За пастбищами тайга гуще и чище, там стойбище эвенков. Но чумов не видно. Под соснами натянуты палатки с чёрными коленами печных труб. От дерева к дереву, под самыми макушками, антенна.

В палатке душно и жарко. Васька лежит на надувном матрасе, подсунув под локоть чёрную от копоти подушку, чихает и кашляет. Громко жалуется на «эпидемию гриппа», которая косит всех без разбору. Но лицо весёлое, довольное, и он, демонстрируя нам, пьёт лекарства, высыпав с десяток таблеток в маленькую мягкую ладошку. Смачно жуёт, щурится:

– Спирт есть?

– Нету! Нету! – говорит Борис. – Нынче сухой закон.