Ни зимовий, ни чумов вокруг не было на добрый олений переход – полный день. Но это нас не пугало, поскольку олени бежали хорошо, мы тепло одеты, и в нартах, укутавшись в меховые одеяла, лежать было удобно. И вдруг среди безлесой голой калтусины, их называют тундра, где и кустика не было, мои олени «сломались». Встали, низко опустив головы, роняя с губ розоватую, подкрашенную кровью пену, которая, лубенея, со стуком падала в наст. Я попробовал вести животных за собой в узде, но свободно держащий и оленей и нарты крепкий снежный наст под моими унтами ломался, и я пропаливался при каждом шаге. Олени не хотели идти, сначала упирались, потом легли. В провалах следов выступила вода. Под настом били тёплые ключи, и я в любую минуту мог провалиться в них. Мороз лютовал, спутники, не оглядываясь, гнали вперёд по тундре, и отчаянный мой крик не достигал их. Поднимался ветер. Я был один среди ледяной пустыни, товарищи далеко, рядом умирают олени. Меня охватило отчаяние, встал на колени перед животными, гладил их по длинным мордам, ласкал, умолял не умирать и плакал. Слёзы замерзали на ветру. Из оленьих глаз тоже катились слёзы, они тоже плакали, надсадно и сипло дыша. Меня охватила безысходность, я осознал себя стоящим на хрупкой закраинке бытия, за которой были мрак и холод. Медленно истекали минуты, я лёг на нарту, повернувшись к ветру спиною, слушал, как безнадёжно и больно хрипят олени, хватая раскрытыми пастями ледяной воздух, и как он сипло, даже с каким-то звоном, входит в запалённые, простуженные насквозь лёгкие.
Спутники обнаружили моё отсутствие, когда достигли спасительной тайги. Затаборились, развели костёр, натянули палатку, ждали, но меня не было. И тогда проводник, местный русский охотник Олеша, сгрузив с нарты всю поклажу, налегке снова выехал на калтусину.
Метель лютовала. Затихли олени, кончились слезы. Я попробовал двигаться по насту, чтобы не замёрзнуть, когда Олеша подкатил ко мне. Он был деловит и энергичен. Быстренько оглядел упавших оленей и, найдя, что они вот-вот умрут, зарезал.
– Завтра отвезём на табор и освежуем – будет мясо.
Определив под нами живую воду, заспешил, засуетился. Бросил в нарту единственную поклажу – медвежье одеяло, и мы, умостившись друг к другу спинами, покатили вперёд к тайге.
Но бег оленей был недолог. Животные, обременённые непосильной тяжестью, как и те, погибшие, остановились.
Олеша орал на них, бил, пробовал тащить за узду, а я пытался тянуть уже не только оленей, но и нарту, но снова под ногами рушился наст, на глазах чернел, напитываясь водою. Метель тундрой ходила вовсю. И нигде ни кустика, ни деревца, чтобы разжечь костёр, ни ямки, ни бугорка, чтобы укрыться. Я вспомнил, что калтус этот, эту безжизненную тундру, эвенки называли: буни – мертвый. Ни единой человеческой тропы, ни единого путика не проходило тут.
Мы выпрягли оленей, поставили на ребро нарту, уложили за ней животных, сами легли рядом, решив переждать ледяной хиус. У нас не было ни продуктов, ни спальников, ни дров, чтобы разжечь костёр, ни возможности двигаться вперёд. Олешу ещё держал на себе наст, но подо мной ломался, и каждую минуту я мог оказаться в воде. Однако и лежание наше становилось небезопасным. Твердь под нами теряла прочность, и мы вместе с нартами и оленями медленно продавливали ее. А вдруг под нами сочащееся теплыми родниками озерцо?! Где же выход?
Решили идти вперёд. Взяли с собой оленью упряжь, хотя и она была вовсе ни к чему. Поначалу передвигались так. Я лежал на нарте, Олеша, впрягшись, тянул её по насту. Я помогал, толкаясь ногами, и это получалось: мы медленно, но все-таки двигались. Однако наст стал ломаться, нарта оседать. И мы бросили нарту. Я шёл по насту скользящим шагом, движение было медленным и крайне трудным, поскольку мешала тяжёлая волчья парка. Сбросить её не решался: знал, что, оставшись в короткой лётной меховой куртке, если придётся остановиться, сразу же замёрзну.
Так мы и шли. Олеша далеко обогнал меня, а тайги всё ещё не было. Короткий северный день мерк, приближались сумерки, а за ними долгая, без конца ночь. Впрочем, она имела конец, о котором жутко было думать. Я уставал, задыхался, остужая бронхи, и понимал, что если и доберусь таким образом до табора, приду к нему смертельно больным – с оледеневшими лёгкими.
И всё-таки на что-то надеялся! Верил. Медленно, упорно шёл, едва различая след Олеши. Белая свистящая муть слепила глаза, наст проваливался, унты обледенели и стали неимоверно тяжёлыми, каждый шаг мой был уже не к спасению…
Но вдруг впереди что-то зачернело. Подумалось, что там, на краю тундры, в таёжном подлеске поджидает меня Олеша. Я покричал ему, и он ответил. До него было не более сотни метров, и я преодолел их… Но то, что мнилось мне спасительным подлеском, оказалось началом всех страданий. Олеша сидел на брошенной нарте, рядом лежали засыпанные снегом мёртвые тела оленей. Совершив по калтусине громадный круг, мы вернулись к месту моей катастрофы.
Я сел на краешек нарты, ноги меня не держали, сказал:
– Всё, Олеша, я дальше не пойду!
– Перекурим и пойдём. – Но и его, я это понял, оставили последние силы. Не смог даже достать из кармана курево.
До боли, до сухой судороги сжимал я скулы, чтобы не закричать, не разрыдаться, не завопить на весь мир долгим звериным воем. Что-то происходило во мне, какая-то шла непосильная работа, от которой слабели виски, пустела голова. Только бы не завыть! Но кто-то уже поскуливал рядом, и кто-то готов был броситься в ночь, в снега, в чёрную воду. И этот кто-то был я.
А потом пришло спасительное: «Самая лёгкая смерть – на морозе». Я изнемог от непосильной работы, от клокотания и дрожи внутри себя, я устал, и хотелось спать…
Они возникли, словно из сна. Сначала олени, один, другой, третий… десятый… Мы кидались к ним, они шарахались прочь и шли мимо. Мы кричали. Мы рушили наст, в зимнюю стужу и пургу погибая в трясине…
Но появились люди!
Так я впервые встретил Ганалчи, не зная ещё, что это он. И долго не знал…
– Зачем тебе шаман? Их давным-давно нет, – говорил секретарь райкома Георгий Павлович Масягин. – Нашёл экзотику. Хочешь, я тебе пошаманю? – И смеялся всем лицом, всей своей крепкой невеликой фигурой, и плечи у него смеялись, и грудь, и руки, и обозначившийся под свитером животик. – Давай я тебя с Почогиром познакомлю! Вот мудрец! Вот охотник! Вот человечище! А ты – шама-ан! – И познакомил… с Ганалчи.
Как далеко унесли меня мысли, и как по-прежнему безлюдно вокруг!
Стараясь не нарушить осязаемой сферы присутствующих тут, встаю с постели, натягиваю унты, куртку (спал одетым и в меховых чулках), хочу на волю.
Сделать это непросто: за обычным пологом – деревянная дверца, разобравшись, открываю её, откинув влево. Жарче, чем огонь, ожёг лицо и руки мороз. Но за дверцей снова преграда, что-то вроде галерейки из колотых плах, по бокам обставленных деревцами, старыми пнями и рублеными плашками. Выползаю из этого тесного длинного пространства.
Мороз слабее вчерашнего, и можно вроде бы вжиться. Кипит и позвенивает воздух, всё вокруг размыто, окутано то ли дымом из нашего очага, то ли туманом.
Пробую идти едва заметным следом. Нымгандяк стоит на крошечной плешинке среди скалистых останцев, окружённый непроходимыми зарослями мелкой лиственки. Продираюсь сквозь эти заросли, а впереди густые еловые замети, грудно стоит чёрная тайга. Сюда не подъехать на оленях, да и пробраться сюда трудно. Путаюсь в молодых лиственках, в ползучей берёзке, а впереди, перед ельниками, бадараны – кедровый стланик, некогда спалённый пожаром.
Вроде бы и свыкся с морозом. Но это кажется. Стужа – как удар, неожиданный и вовсе вроде бы безболевой, его и не ощущаешь. Но вдруг почувствовал, что оглушён, не хватает воздуха, давит на виски, и в ушах звень и какая-то ватная глухота.
Оборачиваюсь лицом к чуму и замираю, поражённый.
Там, на взлобочке, на каменной плешинке, средь густого малолесья стоит направленная в небо ракета. Струится вокруг предстартовый дымок, вот-вот и умчится, сокрушив громом и огненной вспышкой тайгу, устилая деревья… Что за наваждение?!
