– Я не приму пари, Элиотт. Это всего лишь теория.

Элиотт усмехнулся:

– Что я слышу? Неужели вы не верите в истинность собственной научной гипо… гепо…

– Гипотезы, – подсказал д’Арси. – Вовсе нет. – Неожиданно он загорелся идеей. – Теоретически возможно все. Давайте оговорим условия. – Д’Арси начал перечислять, загибая пальцы: – Эта женщина должна быть молодой, еще не познавшей тяготы жизни. Само собой, привлекательной. Девственной, но не сторонящейся мужчин. Она должна обладать пытливым умом и уметь писать и читать. Что касается ее нрава, она должна обладать чертами настоящей леди, отвагой львицы, практичностью мужчины и чувственностью блудницы. – Он негромко рассмеялся. – Ну, где вы посоветуете мне искать эту особу?

– Несомненно, она еще не родилась, – хмуро пробормотал Элиотт, в глубине души надеясь, что, если столь незаурядная женщина и существует в природе, Себастьяну д’Арси не видать ее как своих ушей.

Себастьян без опасений бродил по кишащим отпетыми преступниками улицам Лондона. Маленький кинжал, спрятанный под бархатным сюртуком, наносил удары редко, но без промахов.

После ужина в обществе Элиотта он провел некоторое время за игорным столом, затем вышел прогуляться, но едва очутился на этой узкой улочке, как его охватило знакомое беспокойство.

Тошнотворный запах подгоревшей капусты из окон одного дома заставил его поморщиться. Мышиный писк действовал Себастьяну на нервы, призрачная завеса тумана раздражала чувствительную кожу. Во тьме безлунной ночи он едва различал торопливо шмыгающие по улице человеческие фигуры.

С детства Себастьяна время от времени одолевали вспышки повышенной восприимчивости, «мыслительные штормы», как он называл их. Предвестником их служило невероятное обострение зрения, слуха, обоняния – всех чувств. Некогда подобное состояние пугало Себастьяна, и он предпочитал переждать его, спрятавшись в укромном уголке. Опасаясь, что поведение сына свидетельствует о душевной болезни или слабости, отец Себастьяна избивал его, чтобы отучить от подобных выходок, но испытанный способ не действовал. Во время приступов необыкновенная ясность мысли словно зачаровывала Себастьяна. С возрастом он научился управлять ими в своих целях. Иногда приступы приводили к ослепительному прозрению, в других случаях на Себастьяна нисходило состояние покоя, он будто погружался в транс.

Сегодня его мучило множество вопросов, вертящихся в голове. К примеру, он вспомнил о шифрованных депешах из штаба конногвардейского полка, полученных сегодня утром, по прибытии в Лондон. Их содержание было настолько тревожным, что, стань оно достоянием гласности, население всего южного побережья Англии охватила бы паника.

Французский флот, еще недавно рассеянный в Карибском море, в Атлантическом и Индийском океанах, собрался в гаванях Бреста, Рошфора, Лорьяна и Тулона, спешно поправляя такелаж. Шпионы докладывали, что более ста пятидесяти тысяч человек и десять тысяч лошадей собраны на французском берегу Ла-Манша, от Булони до Остенде. Вторжение в Англию казалось неизбежным.

Но вопросы национальной безопасности почему-то отступили в голове Себастьяна на второй план. Пока он бродил по туманным улицам, прежде всего его занимало пари, заключенное с Элиоттом.

В представлении Себастьяна истинным преступлением против женщин являлись законы, объявляющие брак институтом, в котором власть принадлежала исключительно мужчинам, а женщины были обязаны терпеть их тиранию и служить им. Этот горький, но полезный урок Себастьян усвоил по милости отца.

Ненасытный самец, обладатель взрывного, нетерпимого и жестокого нрава, Симон д’Арси содержал трех любовниц, в то время как его семья голодала и ходила в обносках. Когда здоровье его жены пошатнулось, Симон поселил под крышей своего дома блудницу. Потрясение и стыд свели мать Себастьяна в могилу.

В душе Себастьяна закипал давний гнев. Годы отцовской тирании оставили отчетливый отпечаток. Несмотря на все усилия вести размеренную и мирную жизнь, Себастьян ни на секунду не забывал, что в черном списке его грехов уже значится одна погибшая любовница.

– Бедняжка Мэг… – еле слышно пробормотал он. В девятнадцать лет она бросила Себастьяна ради престарелого волокиты, который обещал ей больше, чем прежний любовник. Алчность стоила ей жизни, но Себастьян винил в ее смерти прежде всего себя. Он не сумел спасти свою мать от отца и удержать Мэг от безрассудного поступка.

Он вызвал на дуэль убийцу Мэг, которого суд счел невиновным, и отомстил за несчастную, добившись от него извинений, но понимал, что Мэг не воскресить.

Как истинное дитя своего века, Себастьян был ученым, философом и естествоиспытателем. Он знал, как часто на судьбу человека влияет наследственность. Сам Себастьян унаследовал склонность к жестокости и мотовству. Что, если, несмотря на все усилия, он в конце концов превратится в распутника, подобно ненавистному отцу? Последствия этого превращения для его жены станут…

– Губительными, – прошептал он в безысходности.

Он уважал женщин, даже восхищался ими, но знал, что не заслуживает их доверия. Он просто не мог и не хотел погубить жизнь одной из них, сделать ее жертвой своей непредсказуемой натуры.

Но, возвращаясь к разговору с Элиоттом, он то и дело задавал себе главный вопрос: сумеет ли он помочь незаурядной женщине обрести независимость, выйти из подчинения самому ненадежному существу во вселенной – мужчине?

Завернув за угол, Себастьян, по-прежнему погруженный в мрачные мысли, вдруг с удивлением обнаружил, что оказался на Куин-Энн-гейт, некогда респектабельной, а ныне обветшавшей улице. Его удивление сменилось изумлением, когда в тусклом свете уличного фонаря он разглядел стройную фигурку в одеянии католической монахини.

Склонив голову и теребя одной рукой золотой крестик на цепочке, монахиня всматривалась в листок бумаги, который держала в другой руке.

Себастьян всем своим существом чувствовал ее растерянность и смущение. Легкое нетерпение, с которым монахиня вглядывалась в строки на бумаге, эхом отозвалось в его ушах. Всецело завороженный зрелищем, Себастьян замер в тени, наблюдая и прислушиваясь.

Беглый осмотр одежды монахини убедил его, что она не нищенка. На подоле ее облачения виднелись красноречивые следы морской соли. Наметанным взглядом Себастьян сразу отметил изящество узора прозрачного покрывала, спускающегося на лоб незнакомки и отделанного фламандским кружевом. Тонкое льняное полотно апостольника прикрывало шею и обрамляло лицо, открывая его от бровей до подбородка. Себастьяну был известен обычай, веками бытующий на континенте: монастыри становились убежищем для богатых вдов, нелюбимых жен, брошенных любовниц, а также законных и незаконных дочерей знати. Он с любопытством задумался о том, кто же из них эта незнакомка.

Глубоко вздохнув, монахиня поднялась на крыльцо первого дома на улице. Хотя фонарь светил еле-еле, Себастьяну удалось разглядеть ее запястье и тонкие пальцы, собранные в кулачок. Незнакомка подняла его, чтобы постучать в дверь.

– На вашем месте я бы этого не делал.

Себастьян пожалел монахиню, увидев, как она перепугалась, неожиданно услышав его голос. Он вышел на свет и приподнял шляпу.

– Жители этой улицы известны своей привычкой опрокидывать ночную посуду на головы тех, кто мешает им спать по ночам, – дружеским тоном объяснил он.

Испуганно ахнув, монахиня спустилась с крыльца. Легкий шорох ее обуви по булыжной мостовой ударил громом по натянутым нервам Себастьяна, вызвав непривычный трепет во всем теле. Он подавил удивление. Еще никогда в жизни он не испытывал такую мгновенную симпатию к другому человеческому существу. Монахиня взглянула на крошечное окошко над притолокой, убедилась, что оно закрыто, и ее вздох облегчения овеял Себастьяна, словно морской бриз.

Несмотря на бесформенный балахон, Себастьян заметил чувственные очертания ее тела. Вероятно, решил он, виной всему яркий свет звезд, падающий на черную ткань. А может, и шорох одежды. Но скорее всего древнее как мир мужское влечение к невинности. Пару минут назад он размышлял о женщинах, которых, откровенно говоря, следовало бы причислить к разряду потаскух. А проказница-судьба явила ему мадонну. Что бы это значило?