Позже в ресторане ВТО (тогда еще не сгоревшем), после нескольких стопок коньяка он разоткровенничался о горькой судьбе гениальных актрис, с которыми ему пришлось работать:

— Ольга Яковлева, любимая актриса Эфроса… Где она? Кто ее помнит?.. Лена Майорова… Сожгла себя, дурочка… А какая была актриса, какая актриса!..»

Не только Сергея Шерстюка мучило чувство вины перед Леной. В какой-то степени его испытывали, испытывают все, кто знал, понимал, любил Лену. Владимир Левашов привел яркий пример того, как эта витающая в воздухе неконкретная вина прорвалась в конкретном случае просто приступом ответственности за чью-то судьбу, которая может оказаться такой же горькой. Гениальна? Так пусть никогда не станет актрисой. На этом пути — гарь и пепел следов Елены Майоровой.

Критик Анатолий Смелянский так сказал одному изданию о том, что же произошло с Майоровой:

«Как ни ужасно, эта трагическая история вписывается в ряд многих актерских запредельных судеб. Елена Майорова — не первая и не последняя. Существует некий образ сгорания, какого-то внутреннего раздрыга, который, когда поселяется в актере, уже неостановимо ведет его к гибели. Что это за механизм? Конечно, он таинственным образом связан с природой этой профессии, с тем, что любой настоящий актер живет эмоциями, и все, что идет поперек этих эмоций, его вдруг разламывает. Человек с нормальной толстой кожей, конечно, не воспринимает окружающее так остро, как художник, по своей природе абсолютно открытый миру.

Я мог бы привести хрестоматийные примеры, когда Михаил Чехов, который был на грани самоубийства и на несколько лет покину Художественный театр, буквально разносил себя вдрызг. Вот и теперь: жуткий финал, но он под силу только очень одаренному человеку с невероятной эмоциональной жизнью. Лена подожгла себя, выбежав на лестничную площадку, она совершила этот акт — чисто актерский по сути. Потому что решение уйти из жизни в огромном большинстве случаев — дело интимное, замкнутое: закрыться в квартире и никого больше не видеть. Здесь, как это ни страшно и даже кощунственно прозвучит, — это все равно публика, все равно театр.

Это была ведущая героиня Художественного театра, она единственная исполнительница роли Маши в «Трех сестрах», и так, как она играла, у нас давно никто не играл. Финал, когда она, переломленная надвое, играла прощание, для меня абсолютно уникален… Это была очень крупная актриса. С абсолютно незащищенной эмоциональной жизнью. Здесь единственное реальное объяснение трагедии…

В последнем интервью актриса сказала: «Так, может быть, без меня было бы на земле пусто? И когда в это веришь, жить легче становится, люди тебя принимают… Я человек сильный, неподдающийся и способный защитить себя в любой ситуации…» И неожиданно, без связи с предыдущим, без объяснений: «Я буду бороться до конца, и это будет страшно…»

Она так боролась? Так собрала силы и защитила себя? От жизни? Похоже, что именно так. Она, такая четкая и ответственная в работе, не завершила начатое. Не было закончено озвучание «На ножах», не началось озвучание картины «Послушай, не идет ли дождь». Она бросила чеховскую Машу, Тойбеле, которых никто не мог так сыграть, как она. В начале сентября 1997 года должны были начаться съемки «Бедной Саши» Тиграна Кеосаяна. По результатам проб режиссер, говорят, предпочел Майорову Алене Хмельницой, своей жене. После трагедии на роль была срочно утверждена Вера Глаголева.

Елена Майорова узнала о том, что без нее на земле стало пусто?.. Мы можем лишь предполагать, что если она захотела прояснить этот страшный в своей окончательности вопрос, стало быть, ее час X настал. Сил осталось лишь на последнюю муку. Говорят, бог посылает человеку столько страданий, сколько тот может вынести. Но это же все на глаз. Мера страданий. Чуть больше, а кожа чуть тоньше — и перебор.

Сергею Шерстюку за девять последних месяцев жизни не раз казалось, что смерть рядом, в минутах ходьбы. А потом он опять обнаруживал себя на земле.

(УКРАДЕННАЯ КНИГА)

6 февраля 1998 года.

«4 февраля я чуть не помер. Я отправился сдавать кровь на четвертый этаж, а, поскольку лифт там не останавливается, вышел на шестом и добрался по лестнице. Но опоздал.

Глядя на закрытую дверь, я подумал, что очень хочу спать. Дышалось с трудом. Поскорее бы добраться до кровати. Пришел в себя на лестнице в позе зародыша. Руками я, видимо, чтобы не упасть, схватился за перила. Никого. Мокрый. На голове бульдозе, в руке лимонка с выдернутой чекой. Приподнялся, сделал несколько шагов — и опять. Помню, что приходя в себя, подумал: «Ну, вот, больше ничего не могу». Как-то добрался к лифтам — никого, кнопку нажать нет сил. Сполз по стене к полу и замер. Кто-то нашел меня, затолкал в лифт, я, наверное, сказал: «Двадцать второй этаж», — иначе как бы я оказался в палате. В лифте я подумал: «Ну вот, Леночка, мы и рядом». Все, ничего более. Потом, когда меня на бешеной скорости водили по всему центру две медсестры, в одном из лифтов мне показалось, что где-то отвалились мои ноги, ну, просто не вместились в лифт, и дверцы их отчикали. И где-то одна из врачей сказала: «Не помрешь сегодня, еще не домучился».

А вот сейчас мне кажется, что я таки добрался с лестницы до лифта и смог нажать кнопку, а когда дверь раскрылась, то вошел в лифт без чьей-либо помощи. Далее не помню и ничего не кажется».

Эти двое, мужчина и женщина, были всегда в таком прямом контакте с миром, что отдавали ему отчет о каждой секунде своей мученической смерти. «Я актриса», — скажет, уходя, Елена Майорова. Они себя не щадили и в восторге, изумлении, наслаждении. Для этого тоже нужны силы и тончайшие, восприимчивые души.

18 февраля 1998 года.

«Слабость такая, что вот уже несколько дней цичего не читаю, не смотрю и, разумеется, не пишу. Я в нашей комнате: слева от меня мольберт с чистым холстом, справа компьютер, я — за столом, под зеленой лампой, на зеленой скатерти мой дневник среди баночек, скляночек, лекарств, чайников, фруктов и книг. Тут же пейджер, пульты управления, очки, часы. Стол больного человека. И я ничего не понимаю. Я хотел бы сесть с тобой рядышком и вспомнить, как мы отдыхали у твоей бабушки под Невельском. Дом отделен от моря пустынным шоссе и японской узкоколейкой, по которой несколько раз в день в разных направлениях проходит поезд с маленькими японскими вагонами. Мы ездили на нем из Южно-Сахалинска, прижимаясь друг к другу и упираясь коленями в колени твоей мамы — сиденья были рассчитаны на японцев. Я проводил руками по твоим ногам и говорил: «Ну ты совсем не японка». А в домике мы ели ложками красную икру с разваристой картошкой. Сашка, твой дядя, с утра браконьерничал и к завтраку успевал засолить. Был сухой закон, и мы везли водку из Южно-Сахалинска, а в последние дни ее приходилось добывать в несусветных очередях в Невельске. Пока Сашка и Коля, другой твой дядя, со своей возлюбленной, похожей на очень старую Джульетту Мазину и Эдит Пиаф одновременно, с губами цвета свеклы, пробивались к ритуальному напитку, мы валялись у моря, бродили вдоль дюн, купались, я рассматривал водоросли, ты вязала. И каждый день в нашей деревушке происходили чудеса.

Я бы спросил сейчас, а как она называется? Ты бы ответила. Я не помню. Иногда в мареве просвечивал Хоккайдо. Вода была теплая, не то что в Тихом океане. Однажды всю ночь от полной луны отделялись концентрические круги и расползались по Вселенной. Мы с замерзшими сердцами сидели всю ночь на дворе и, когда появился Сашка, убедились, что наблюдали чудо, — он сказал, что никогда ничего подобного не видел и ни от кого не слыхал. Спустя много лет кто-то рассказал мне об этом явлении. У него даже есть название. Ты стояла посреди двора, раскидывала руки, прижимала их к лицу, вскрикивая: «Вот это да!» Восторженно обхватывала мои плечи: «Сережа, что это? Вот это да!»

Глаза. Опять вот то самое, не подвластное разуму, — твои глаза. Ты видела, чего не видел никто. Если ты видела, то мгла становилась зримой — не для меня, погруженного во внутренний хаос и непроглядную реальность, — зримой вообще. Можно было жить. Зримые издавна звуки. Накатывалась волна. Шуршала под ногами галька. Хлопали двери. Теперь — тишина. И в этой тишине не знаю, кто я такой. А как можно знать, если не видишь?»