Теперь только одно омрачает ее счастье, одно угнетает ее, давит. Огромное горе Тетяны, причиной которого является ее сын, и страдания доброй Иванихи Дубихи. Почему Гриць не любил Тетяну до конца? До конца? — спрашивала себя чуть ли не в сотый раз в отчаянии Мавра. — Какой бы тогда все приняло оборот и для них обоих, и для ее несчастной матери, и для нее самой! Почему, сыночек мой, раздвоил ты свою душу? А тут еще и она сама содействовала Тетяниной беде, гадала ему, предостерегая его... от черных глаз!..

Тоска и жалость к Тетяне не дают ей ни спать, ни есть. Не на всю ли жизнь это у Тетяны? Кто знает, обретет ли когда-нибудь полностью разум Тетянка? В иные минуты она словно бы в своем уме, рассказывала ей Иваниха Дубиха, а минутами — ее разум омрачается, она не узнаёт, не видит никого и все только Гриця вспоминает и зло. Чем это кончится? Почему, боже, людям так тяжко до счастья добраться? Вот хотя бы теперь и ей. Сына нашла, а Тетяну — теряет. А уж даже сама не знает, кто из них теперь ближе ее сердцу. Он или она? Теперь он венчается, а она останется обездоленной, разбитой...

Почему Тетяна ей не доверилась?.. До конца, сразу же, с самого начала? Почему она так таилась, боясь, чтоб мать не узнала? Как тут теперь помочь? Как избежать беды? А беда тяжкая! Мавра даже заплакала, вспомнив молодую девушку, такую прекрасную — и погубленную ее собственным сыном.

Потом она горько усмехнулась. Вот же как сын в отца пошел! Две души в нем. К Настке тянулся, а ее Тетяну любил. Эх, кабы Тетяна тогда сразу во всем призналась. Эх... Кабы! Кабы она тогда знала, что ее сын жив. Тогда! Но отец... и ее мысли сразу же оборвались. Она виновата. Она, только одна она. Ее отец еще вон когда просился к ней. Умолял, а она не впустила. Тогда он ее проклял. А его проклятие страшно. Не заклял ли он тогда ее счастье, не накликал ли горе?

Не виноваты тут ни Гриць, ни Тетяна, а виноват... виноват... кто? — спрашивает себя Мавра и плачет. — Гриць, сынок мой, почему ты в отца пошел? Почему не в мать... — и тут снова ее мысль оборвалась. Да была ли она, мать его, лучше? У нее же был муж, и она изменила ему. О, о! — вдруг застонала она и от горя заколотила кулаками себя по голове. «Грех, грех, грех! — рыдало ее сердце. — Какой страшный, большой, смертный. Грех виной всему, только он один!»

Но она еще спасет Тетяну. Будь что будет. Тетяну она спасет. Лишь бы дотянуть до воскресенья, лишь бы состоялась свадьба, и тогда она примется за нее, вернет ей разум, вылечит. В воскресенье рано-ранехонько пойдет к «белому камню», соберет зелье, станет пробовать. Сначала этим зельем будет понемногу усыплять ее, после этого — шептаньем, а потом, через семь недель, молитвой к молодому месяцу, — пока она не успокоится. А там... мало-помалу она Гриця забудет и выйдет за другого.

Так думает и передумывает на всякие лады Мавра, перебирая и приводя в порядок разные свои травы, какая для чего годится, как вдруг слышит... кто-то постучался в дверь.

Она вздрогнула.

Кто к ней в такой поздний час? Ведь уж далеко за полночь. Она еще не ложилась, поджидая отца. Побрел за подаянием в ближний городок. А она тут со своими скорбными мыслями, перебирая всякое зелье, засиделась допоздна.

Не Тетяна ли это?

— Кто там? — с обычной своей опасливостью спрашивает она и прислушивается.

— Это я! —отвечает чей-то голос.

— Тетянка? — спрашивает Мавра и прислушивается: может, это она, несчастная, по лесу блуждала и на огонек к ней забрела.

— Нет. Это — я! — отвечает опять прежний голос.

Мавра открыла двери.

Перед ней стояла девушка. Высокая, молодая, с бледным-пребледным лицом, с заплаканными глазами.

С любопытством приглядывается к ней Мавра, и ее охватывает при виде этой девушки тяжелое предчувствие.

— Чего тебе, доченька, в такой поздний час? — спрашивает она. — Сейчас далеко за полночь. Ну, садись вот сюда. Твои глаза плачут. И сердце тоже плачет? У кого в сердце боль, пусть идет к Мавре, — бормочет, точно молитву, Мавра, а сама прямо пронизывает ее насквозь своими сверкающими глазами.

— Ой, спасайте, матушка! — кричит девушка в отчаянии и падает на скамью. — Мой суженый захворал, может умрет. Во сне говорит, никто не понимает его. Ой, матушка, спасите! — и начинает рыдать. Потом сползает со скамьи на пол, простирает вверх руки и молит: — Царю ты небесный, чем я провинилась? За что меня караешь? Я же не виновата. Я верно его любила, тело, душу ему отдала, это... она... она! — и, не докончив, снова горько зарыдала.

— Замолчи же, доченька, замолчи, — успокаивает Мавра, поднимая девушку. — Скажи, что с твоим суженым и чья ты, и я, коль смогу, спасу вас, в беде не оставлю.

— Я Настка, суженая Гриця! — восклицает девушка в невыразимой тоске и опять простирает умоляюще руки к Мавре: — Его опоили. Утром он позавтракал, потом впал в сон и с той поры все спит и спит. Спит мертвым сном. Сначала во сне еще вспоминал, что кто-то там шел, что он сейчас придет, а потом умолк...

— Нареченная Гриця? — вскрикнула Мавра, а сама тормошит девушку, как сумасшедшая.

— Гриця. Да, Гриця! Я его суженая, а в воскресенье, матушка, наша свадьба...

— Гриць! — закричала Мавра страшным, полным отчаяния голосом и немедленно повалилась на землю... — Сын!! Сын ты мой, сын! Вот он уже гибнет, вот уже уходит, чуть только успела найти! Гриць, подожди свою мать, она уже идет. Дождись, не умирай! — Последние слова, сказанные с какой-то нечеловеческой силой и властью, произвели и в ней самой необычайную перемену. Она вскочила на ноги, схватила котомку со своим зельем, рванула девушку за руку, и обе понеслись...

Бежит старая Мавра с горы против ветра, не чувствуя ног, тяжело дышит, стонет. Летит вдогонку за ней Настка и вот-вот упадет. Только одно ее поддерживает — вера в Маврину силу, а если б не это, она и шагу бы дальше ступить не могла.

— Его опоили, его отравили! — не перестает кричать она старой Мавре, — под окном нашли склянку, а наш пастух видел девичью фигуру, как она неслась по лесу, какая-то чернобровая...

— Тетяна! — кричит Мавра и останавливается. Ее пробирает мороз, она крестится. — Вот что значит грех, что значит грех! — стонет она и еле ступает — дальше идти не в силах...

Было утро четверга, когда они пришли до места; а когда пришли, все уже было кончено. Гриць уже преставился...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Возле хаты Гриця — печаль и торжественная тишина. Склонили головы старые хозяева, все, кто Гриця знал. Склонили в скорби и молчаливо ждут. Замертво лежит в хате белолицая Настка, молодицы плачут. Товарищи, хлопцы проходят, утирая слезы. А матери, перешептываясь, крестятся и молятся...

Перед хатой только что закончилась тяжелая, горькая сцена. Цыганка Мавра в неслыханном отчаянии волчицей бросилась на своего старого отца. Он сына от нее забрал, голосила она, и подкинул богачам, чтоб тот узнал лучшую долю, чем цыганская, и вот какая доля постигла его в богатстве...

И ни один человек доныне не видел, чтобы кто-нибудь тут так рыдал, так вел себя, как эта бедная цыганка. Она бросалась лицом на землю, раздирала на себе одежду, простирала вверх в отчаянии руки и все время что-то говорила. Она одновременно и пела, и рыдала, и приходила в отчаяние, пока не обессилела.

Старый Андронати сперва защищался, а потом умолк. Опершись всей тяжестью своего дряхлого тела на нищенский посох, он молчал. Он не заметил сам, как стихли рыдания его изнемогшей дочери, и он заслушался печальными звуками трембиты, которые разносились по горе, недалеко от хаты.

Эти звуки своей печалью напоминали ему что-то давно минувшее.

Давным-давно, очень давно трембита звучала так же печально, — вспомнилось ему.

Он стоял тогда рано утром, до восхода солнца, высоко на горе, близ этого села, и держал на руках белого внука... Держал и в сером утреннем тумане старался высмотреть ребенку счастье. Туман не рассеивался. Не видел он тогда за туманом солнца, но оно было! У его внука было счастье. Оно ожидало его, как то раннее солнце за туманом, — почему же внук не достиг его?