Эти тоскливые и вместе с тем пылкие слова вызвали у старика горький смех. В его памяти всплыла, точно какая-то забытая старая сказка, история несчастной любви его дочери, Мавры. И своего свирепого Раду она любила, и мадьярского бояра любила, а осталась на свете одна-одинешенька... погибла где-то...

— Одну люби, сынок... — предостерег он строго. — Одну люби, да от души.

И умолк. Будто боялся лишнее слово вымолвить, договорить до конца, высказать то, что само на уста просится. Он молчал, чтобы не оттолкнуть дорогого для него юношу, не отпугнуть его от себя навеки...

— Верно, русую посватаю, — внезапно нарушил молчание сам Гриць. — Даром, что чернобровую, может, больше люблю. Да где она? Кто ее удержит? Она... и здесь, и там, здесь и там, а хочешь ее обнять, к сердцу прижать — она «не для тебя». Бог знает, как это еще будет. К русой по старой привычке тянет, а у черной только я один. Мы любимся тайком, видимся в лесу... Туркиня, при-ди! — крикнул он тоскливо, не считаясь с присутствием старика, словно был совсем один на этой горе. — Придет, когда зазеленеет!.. А вот уж и зеленеет, — добавил он, обращаясь к деду, которого словно только сию минуту заметил. — Эй, ты!.. Ух! — тоскливо крикнул он еще раз во весь голос и, хвативши шляпой оземь, бросился и сам на траву.

Старик добрался к нему и, остановись, отдыхал.

— Любитесь тайком с чернобровой? — спросил он.

— Встречаемся всегда в лесу. В дом старуха еще не пускает, оберегает ее, как волчица, даже разговаривать со мной не хочет! Потому мы в лесу и хоронимся.

— Плохо, хлопче, — предостерегает опять старик и погружается в какие-то думы. — Плохо. Берегись. Проклятья бродят по свету, и тебя тоже может кто-нибудь проклясть, ее жалеючи.

— Да ведь хороша же! — объясняет Гриць, не обращая внимания на слова старика и, с быстротой молнии вскочив на ноги, сдвигает своенравным жестом шляпу со лба набекрень.

— За ней все хлопцы бегают. Но только мне одному, отец, — заявляет он гордо и прямо, давая волю своему честолюбию, которое так и толкает его высказаться, — будет она принадлежать, только мне. Она красива, — повторяю, — и, как дикая козуля, скачет по лесу; мы здесь и любимся.

— А я, сынок, тебе одно только советую, — снова сказал в раздумье старик, стоя против юноши, опершись на палку, — любить одну от всей души, двоих не голубить. Это доводит до греха, как бы человек ни остерегался. — И, вздохнув с какой-то непонятной тоской, он вдруг спросил: — А как ее имя?.. Не из цыган ли она, коли черная?

Гриць расхохотался.

— Вот так угадали! — воскликнул он. — Сами вылезли из шатра и другого бы туда впихнули... — и опять рассмеялся.

— Не насмехайся над цыганами! — предостерег его старик каким-то зловещим тоном. — Потому как еще не знаешь, сам-то ты из какого рода. Вишь — уже тебя по свету бродить тянет, хоть своя хлеб-соль у тебя есть. А что дальше будет, ты еще не знаешь. С лица-то, правда, ты белый, да кто твоя мать, кто твой отец? Цыган ли, бояр — того ты не знаешь.

Хлопец вскипел.

— Молчи, цыган! — крикнул он. — И ни слова больше. А то как схвачу да сброшу тебя с горы, и не опомнишься. Ишь... — прибавил он презрительно. — Ему моя мать вспомнилась. Еще что! — и даже присвистнул от возмущения. Но вскоре успокоился. — Моя чернобровая любушка, — добавил он, — это «Туркиня», дед. Знаешь ее? Слыхал о ней? Ты же по всему свету бродишь, как лунатик! — И он снова рассмеялся.

— Не знаю. Но, если хочешь, разведаю... и еще, может, тебе когда-нибудь пригожусь. А покамест не знаю.

— Да куда уж тебе... Она с цыганами не водится, — надменно уязвил Гриць деда.

— Нет, — ответил старик смиренно, — только любится.

Гриць не понял и умолк. Ему стало не по себе от слов цыгана. Не поняв их, он не захотел дальше расспрашивать и почему-то сделался серьезен.

— Кабы я знал, когда будешь справлять свадьбу, и я притащился бы, — заговорил еще смиреннее дед. — Я бы издали, издалечка бы, сынок, — тянул он с каждым словом все смиреннее, кланяясь чуть ли не до самой земли, — издалечка, издалечка... только глядел бы и не нагляделся бы. Да куда уж мне, старому, да притом такому убогому нищему, видеть, как женится богач на богачке.

— Осенью, — перебил его гордо Гриць, — этой же осенью, — продолжал он, словно обращаясь к самому себе, — я женюсь. Приходи, коли хочешь. Бедным у нас подают, отчего бы и старому цыгану не подать? Со скрипкой приходи...

Старик смиренно поклонился...

— Так я и хотел бы.

Гриць стоял перед ним, молодой, красивый, и глядел поверх головы старика далеко вперед, на леса и горы, будто кого-то там высматривал.

— Кого высматриваешь? О чем думаешь?

Гриць пожал плечами.

— Я о чернобровой, дед... — признался он. — Так меня опутала, что из ума не идет, да кто знает, будет ли моей...

— Будь я ворожей, погадал бы тебе, хоть и на этой горе, — ответил старик, стараясь задержать юношу, чтобы подольше полюбоваться им. — А теперь, разве что, может, когда-нибудь пригожусь тебе... насчет дивчат, чтоб не очень из-за них беспокоился.

— Ишь ты! — бросил Гриць. — Мне они не страшны. Сделаю, как захочу.

— Значит, пока еще жив, сыграю у тебя на свадьбе...

— На свадьбе, — повторил с деланой улыбкой Гриць.

— Если бог даст. Тебе одному еще сыграю. Я бы рад был тому, коли б ты стал первым богатеем в селе. Знаю я тебя сызмальства, а родители твои были всегда к чужому нищему милостивы. Поэтому я был бы рад... хоть я бедный... чужой цыган... рад был бы... — И, оборвав свою речь, он вдруг опустил старую голову на грудь и смолк.

— Может, и буду когда-нибудь богатеем, — отозвался Гриць, — не знаю. Говорят, по богатству чернобровой нет в нашем селе равной, так что, кто знает, отдадут ли ее за меня?

Старик удивился.

— А чем она больше всего богата? — спросил он.

Гриць уставился на него.

— Чем? — но спустя минуту рассмеялся. — Черными бровями...

— Ой, как чаровница? — спросил старик.

— Чаровница, дед.

— Берегись, сынок... Черные брови таят силу.

— Говорят, — отозвался Гриць и опять засмеялся. — Да я ее не боюсь, только бы мать выдала за меня.

— Чаровницам, говорят, — с важностью пояснял дед, — надо сопротивляться изо всех сил, иначе они берут верх над мужчинами; не зря даже у нас, цыган, опасаются их.

— Один я не боюсь их и все буду делать, как захочу. До Гриця не доросла ни одна... в конце концов и русая моя... Не я им поддамся, а они... мне. — При этих словах он принялся крутить ус, и, улыбаясь, в то же время становился с каждой минутой все серьезнее.

Как за двадцать лет до этого Андронати стоял на горе́ с белым внуком на руках, оглядывая широко раскинувшееся село, высматривая хату богача и не находя ее, так и теперь, казалось, озирает Гриць напрасно леса и горы, словно высматривает свою судьбу, которая должна была прийти к нему вместе с одной из девушек.

И в этот миг, как и двадцать лет назад, донесся откуда-то сверху грустный и протяжный голос трембиты.

Гриць приостановился.

— Это по покойнику?.. — спросил старик.

— Не знаю. Наверно... — ответил хлопец и вдруг прибавил шагу. Как ни привык он к звукам трембиты, как ни любил, но в этот момент они были для него мучительны.

Старик, обессилев, отставал, задыхался и, наконец, остановился.

Гриць задержался на минуту.

— Я покину тебя, сынок, вернусь в долину. Не могу больше.

— Ступайте, — ответил Гриць, — я тороплюсь... меня на пастбище ждут.

— Иди, сынок, иди с богом! — ответил старик. — Я рад, что повидал тебя, а дальше да будет божья воля.

— Увидите еще на свадьбе, — утешил его от всей души Гриць и вдруг, словно повинуясь какому-то внутреннему велению, смиренно снял шляпу и низко склонился перед стариком.

— Благословите, дед, перед свадьбой! — попросил он. — Кто знает, что случится, поспеете ли вы вовремя прийти. Благословите, вы старенькие.

Старик просто затрясся от волнения и всхлипнул.