Однажды, уже семнадцатилетним хлопцем, выбрал он из отцовского табуна лучшего коня и давай объезжать зачем-то соседние сёла. Уж где только не искали его, уж как истосковались хозяева по хлопцу — пропал, будто в воду канул. Только на седьмой день нашел его хозяин под стогом, возле лошадей, без шапки, спокойно вырезающим длинную дудку, на которой играют хлопцы.
— Ах, разбойник, где ты целую неделю на коне гонял? — в сердцах накинулся хозяин на Гриця и, схватив его за густой черный чуб, с силой дернул.
— Я соседние сёла объезжал, — ответил Гриць совершенно спокойно, высвобождая свою красивую голову из деспотических рук хозяина-отца, — расспрашивал, где достать скрипку.
— Скрипку? — воскликнул хозяин и даже глаза вытаращил от удивления. — Стало быть, я тебя для этого растил и кормил? И самого дорогого коня для твоих прогулок держу? Погоди, лодырь безголовый, погоди! — орал он во все горло. — Ишь что только придумал — скрипку! Тьфу!
— С конем ничего не случилось, — ответил Гриць спокойно. — Я коня берёг, смотрел за ним. Вот поглядите, он даже лоснится на солнце — такой сытый да холеный. А мне нужна скрипка, к тому ж взяла меня охота поглядеть соседнее село. Скучно, тату, на одном месте сидеть, оттого я и поехал. А работу я бросил не такую уж важную, сами знаете; поэтому и поехал. Коли пора горячая, я нигде не шатаюсь, а нет — тогда еду. Вот как!
У хозяина от удивления точно язык отняло. Он протянул было руку к голове хлопца, как раньше, но Гриць взглянул на него такими удивительно грустными и вместе с тем такими ясными глазами, что он только сплюнул и, пробормотав себе в усы какое-то ругательство, отошел от него.
Гриць улыбнулся, откинул со лба пышные волосы, шелком свисавшие после трепки, и принялся вновь за работу. «Отец опять свое, — думал Гриць, — а я свое». Парень хотел во что бы то ни стало раздобыть себе скрипку и научиться на ней играть, чтобы ему не было так скучно в одиночестве, не тянуло с одного места на другое, когда он, сидя верхом на лошади, пас в горах коров или овец; и вот это-то ему и не удалось. Но зато он сделает себе теперь свирель, и, когда заиграет на ней, все дивчата, пришедшие на танцы, окружат его и будут то плакать, то плясать. «Эй, гей! — улыбнулся Гриць от столь заманчивой мысли. — Эй! Гей! Что мне хозяин...»
Но хозяйка-мать, узнав, куда и зачем гонял он семь дней на самом лучшем коне, встретила его иначе: хоть она и очень его любила и в хорошем настроении бывала с ним ласкова, но, разгневавшись, что задумывала — исполняла.
— Бродяга! — накинулась она на Гриця, когда тот вошел в хату, и, недолго думая, ударила его своей широкой ладонью по щеке.
— Бродяга! — кричала она, скорая на расправу. — Ты думаешь, бог дал время на то, чтоб попусту на коне скакать? Попомнишь ты эту поездку, — кричала она, собираясь еще раз ударить хлопца. — Попомнишь! — Но второй раз ей это не удалось. С хлопцем произошла такая перемена, что хозяйка сдержалась.
Словно ужаленный змеей, с видом надменного бояра, Гриць подскочил к ней вплотную и стиснул, точно клещами, ее руку.
— Я не бродяга, — проговорил он сдавленным от волнения и обиды голосом, — я не бродяга. Я ваш сын. А если вы отпираетесь, уверяете, что я приемыш, так не позорьте меня. Хлеба вашего я даром не ем; как умею, отрабатываю. А если не работаю, сколько вам хотелось бы, оставьте меня в покое. Я уйду и не ворочусь Возьмите батрака на мое место, и вам лучше будет. Мне не всякая работа по нутру, потому не все и делаю. И не буду делать. Поняли? И запомните, — я вам не батрак! То, что я съел у вас, я уже отработал. — И, хлопнув с неописуемо высокомерным и гневным видом дверью, вышел.
Его жесты и голос были так повелительны и властны, что хозяйка смолкла и побледнела.
— Тьфу! — сплюнула она и перекрестилась. — Что же это такое? Кто это у меня в хате? Приемыш, бояр или попович? Ишь, какое почтение матери оказал — перед самым ее носом дверью, точно перед нехристем каким, хлопнул, он-де не «бродяга», его-де не «позорьте». Михайло, вы слышали? — крикнула она в соседнюю комнату, откуда и без того уже высунулась высокая, пригнувшаяся в низких дверях фигура.
— Да, слышу, — ответил хозяин. — Ну и что ж?
— Что? — вопила жена. — Вы еще спрашиваете, что? Видите, какое он оказал уважение за вашу хлеб-соль.
— Да не дразни ты его постоянно «бродягой» да «бродягой». Ты сама видишь, он уж таким уродился, на месте долго не усидит. Что же с ним поделаешь? Убить его за это я не убью.
— Я его заставлю, — кричала в ответ хозяйка.
— Да нет, не заставишь. Я уж и без тебя пытался. Злом ничего путного не добьешься. Знай: теперь он опять несколько дней на глаза не покажется. Черт знает что у него за нрав — да уж таков он есть.
— Из «бродяжьего» роду, — принялась опять за свое хозяйка.
— Мы его отца-матери не знали... — оправдывался муж (который, правду сказать, Гриця очень любил и всегда защищал его перед женой, хотя тайком и ругал за бродяжничество), — мы нашли младенца у нашей хаты. Он, может, и панский ребенок — этого мы не знаем. Попробуй только его словом задеть — сразу вскипит, и потом его не скоро утихомиришь. Для меня Гриць не бродяга.
— А я говорю, что он бродяжьего роду. Лежал в закопченных лохмотьях, хоть и был там узелок с червонцами.
— Да уж в закопченных или нет, а теперь он наш. А коли уж наш, так не обижай его. Видишь, терпенья у него нет вовсе. Еще когда-нибудь, осердясь, бросит нас.
Хозяйка умолкла и пожала плечами. Это ей никогда не приходило в голову и потому слегка обескуражило.
— Ну и наговорили! — бросила она уже почему-то примирительно, словно больше не хотела и упоминать о «бродяге». — Теперь «бросит» — когда мы его воспитали и он чуть до потолка головой не достает?
— Именно теперь. Теперь он где угодно на работу наймется, а раньше мал был.
— Э, да что там! — перебила его сухо жена. — Надо вам знать, Михайло, он как-то мне сказал, что отдал шить себе новый узорчатый кожушок. Он уж с этой поры начинает дивчатам голову кружить.
— Разве я это ему запрещаю? — ответил хозяин. — Красивый, молодой, вот и кружит.
— Он уже чуть ли не на каждые танцы ходит.
— И пусть себе. Кто молод, тот и гуляет.
— А коль он завтра скажет вам, что хочет жениться? Вокруг него дивчата роем вьются... Тогда что вы поделаете?
— Не дозволю и земли ему не дам. Ему еще не время жениться... пусть еще при нас похозяйничает, чтобы знал я... кому землю когда-нибудь передам...
— Как бы не так... очень он вас послушает! — бросила жена. — Я уже не раз замечала его с Настуней Кривинюковой. За другими волочится, а к ней прямо льнет.
Хозяин усмехнулся.
— Я уж давно это знаю. Сам отец ее мне говорил.
— Да он бы рад его заполучить. Только, по-моему, Гриць еще не одной голову вскружит, пока женится... — ответила жена.
— Пока на свою не наскочит... — докончил хозяин.
— И на свою не наскочит... — повторила она и смолкла.
— Старый Кривинюк добрый хозяин, и Настка работящая дивчина, в отца пошла. Пускай когда-нибудь и поженятся, коли она ему сужена, — отозвался снова хозяин.
— Да, хорошая дивчина... — подтвердила как-то нехотя жена. — У нее и сейчас разум, как у старухи. Хорошая, — и смолкла.
— Тем-то она для него и хорошая, — ответил муж. — Он из-за лошадей и голову готов потерять... а она будет за всем присматривать. Тем-то и хороша.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Иногда, после споров с родителями, Гриць сознавал, что они правы, но в то же время прав и он, — особенно, когда, повинуясь своей натуре, он совершал «такое», что вызывало гнев обеих сторон, — и тогда он уходил из дому и не возвращался до тех пор, пока не успокаивался сам и его хозяева.
И это повторялось нередко, а все из-за его странного характера: Гриць не терпел ни малейшего насилия над собой, был очень обидчив и выше всего ставил свободу. Если бы не соседская дочка, Кривинюкова Настка, с которой он дружил и делил все горести, не отцовские лошади, которых он больше всего на свете любил, не овцы, покорные, как дети, каждому звуку его голоса, что его еще тешило с мальчишеских лет, — он давно бы уже бросил родителей и ушел куда глаза глядят. Его здесь будто на цепи держат, а некоторые говорят — особенно один старый седоголовый цыган, который вот уже несколько лет подряд появляется в их селе по дороге из Венгрии, заходит к ним за милостыней и, отдыхая у них, рассказывает, — что где-то, далеко от их гор и лесов, есть другой мир, другие люди. Гриць пошел бы туда, учился бы, стал бы большим паном и жил бы там, научившись прежде всего играть на скрипке.
