Распутин наклонился ко мне.

— Это для тебя солнце вышло из-за туч, потому что ты стремишься к хорошему, потому что у тебя добрая душа! Знаешь, так всегда, кто верит, тому светит солнце! Когда оно заглядывает в дом, то каждому передает что-нибудь особенное, и если ты начинаешь задумываться о своей вере, тогда вера, словно солнце, выходит из-за туч. Пойди в церковь, говорю я тебе!

Таким неожиданным призывом закончил он свою проникновенную речь, которой все благоговейно внимали.

— Значит, все дело в церкви? — спросила я.

Распутин живо отодвинул стакан и воскликнул:

— А как же ты собираешься обойтись без церкви? Слушай, что я тебе говорю, понимаешь? Я расскажу тебе о сумасшедшей Ольге, о той, что скоро придет: она любила Господа, понимаешь, и богобоязненно жила, как учит религия, посещала церковь. Но путь тернист, и она заблудилась, понимаешь? Она пошла по пути Илиодора, но мне жаль ее! Ты сама увидишь, в каком состоянии она придет, взбесившаяся сучка! Она думает, негодная, что оказывает мне любезность, понимаешь, своей сатанинской одержимостью! Я уже сердцем чувствую: не успею я выпить стакан чая, как она уже будет здесь!

И действительно, словно в подтверждение его слов, в передней раздался сильный шум. Я повернулась к полуоткрытой двери и увидела на пороге раскачивающуюся фигуру, неправдоподобно яркую, броскую, лохматую, безвкусно одетую. Высоким пронзительным голосом она завизжала, как припадочная:

— Хри-и-и-стос во-о-о-скре-е-е-с!

— Ну, вот и Ольга, — мрачно сказал Распутин, — теперь ты кое-что увидишь.

Сначала я ничего не могла разобрать, мне только показалось, будто на меня катится огромный шар из лохматого козьего меха. Вновь прибывшая бросилась на пол рядом со стулом Распутина и, ударяясь головой о спинку стула, продолжала вопить. Неприятно пораженная, я увидела, как внизу подо мной появилось что-то похожее на шею животного, покрытую желтой густой шерстью. Затем Лохтина немного приподнялась, протянула Распутину шоколадный торт и закричала, на этот раз немного более человеческим голосом:

— Я кое-что принесла тебе, снаружи черное, внутри белое!

Распутин, сидевший отвернувшись в сторону с нахмуренным лбом, повернулся, взял торт, небрежно поставил на край стола и коротко сказал:

— Ну, хорошо, ну, оставь, ну вот хорошо, перестань, сатана!

Лохтина живо вскочила, обняла сзади его голову и осыпала пылкими поцелуями, при этом задыхаясь, торопливо вскрикнула:

— О, мой дорогой… благословенный сосуд… ах, ты прекрасная борода… драгоценные волосы… мне, мученице… ты бесценная жемчужина… ты алмаз… мой Бог… самый любимый…

Распутин отчаянно защищался и, полузадушенный, взревел:

— Прочь, сатана! Прочь, дьявол, исчадие ада! Ну, хорошо, хорошо, ах ты! — Дальше последовал поток грязных ругательств. Наконец он оторвал ее руки от своей шеи, с силой оттолкнул в угол, и, весь красный, растерзанный, едва дышавший от ярости, заорал:

— Ты всегда приносишь мне грешный гнев, проклятая стерва, мерзкая!..

Тяжело дыша, Лохтина подползла к дивану и опустилась на него. Запутавшись в пестром платке, пытаясь жестикулировать, она снова громко завопила:

— И все же ты мой, и я сплю с тобой! Сплю с тобой! О, моя жизнь! Она принадлежит тебе, только теперь я вижу, как она прекрасна! Ты мой бог! Я принадлежу тебе и никому другому! Кто бы ни стоял между нами, ты мой, и я твоя! Скольких бы женщин ты ни принимал, никто не может украсть тебя у меня! Ты мой! Скажи, скажи, что ты терпеть меня не можешь! А я все равно знаю, что ты меня любишь, что ты меня лю-ю-ю-би-и-ишь!

— Я ненавижу тебя, сучка! — быстро и решительно ответил Распутин. — Прежде всего, я говорю тебе, что я тебя ненавижу, а не люблю! В тебе сидит дьявол! Я с радостью бы убил тебя, расквасил бы тебе морду!

— Но я счастлива, счастлива, и ты любишь меня! — кричала Лохтина, подпрыгивая и тряся пестрыми тряпками и лентами. Сломанные диванные пружины жалобно звенели под ней. — Я скоро снова буду спать с тобой!

Вдруг опять подбежала к Распутину, обхватила голову и, дико, похотливо крича, принялась целовать, как помешанная.

— Ах, ты, дьявол! — бешено заорал Распутин. Снова толчок, снова Лохтина отлетела к стене, но тут же опять вскочила и снова завопила:

— Ну, ударь меня, ударь! Ударь, ударь меня!

Все выше и выше звенел ее голос, и в этом крике было такое жуткое бешенство, что все испугались.

Затем она опустилась и попыталась поцеловать то место на груди, в какое ее толкнул Распутин. Когда увидела, что это невозможно, снова вскочила, закружилась, посылая жадные воздушные поцелуи. Она прижимала руки к груди, потом целовала их, непрерывно вращаясь в животном экстазе. Наконец она успокоилась, подошла к дивану, легла на него и укрылась шалью.

Только теперь я смогла рассмотреть детали ее наряда, придававшие облик индийского божества. На ней было несколько ярких, цветастых, широких, со множеством складок юбок, которые развевались от резких движений. Лоб переплетен длинными лентами, на голове пушистая шапка из волчьего меха, раньше принадлежавшая Распутину. На ней была надета красная рубаха Распутина, а к поясу привешены маленькие мешочки, и в них находились разные предметы, когда-то принадлежавшие Распутину, засохшие остатки еды, несколько пар его перчаток. На шее Лохтиной в несколько рядов болтались цветные бусы, звеневшие при каждом ее движении. На ногах старые рваные сапоги, видимо, тоже когда-то принадлежавшие Распутину. Лицо было закрыто двойной вуалью, и я могла разглядеть только нежный красивый, искаженный болью рот.

— Бо-о-оже, Бо-о-оже, твоя воля! — вдруг посреди всеобщего молчания закричала она.

Распутин, уже снова принявшийся за свой чай, повернулся к ней:

— Ну, ради Бога, скоро я потеряю терпенье! Я раскрою тебе чем-нибудь голову, ты, бешеная кобыла! Ты отравила мне жизнь, проклятая! Когда же ты подохнешь, чтобы я тебя больше никогда не видел!

— Почему вы ругаетесь? — возмущенно спросила я, и тут же взгляды всех присутствующих обратились ко мне.

Распутин принял обычный приветливый вид, погладил меня по плечу и сказал:

— Ты только подумай сама, моя душечка, как же мне не ругаться, если она оставила церковь, более того, она, ничтожная, еще пытается совратить Муню!

— Но вы же сами сказали, что надо все прощать, — заметила я.

— Что я слышу, кто это говорит такие унылые речи? — вскричала Ольга Лохтина, откинула вуаль и изучающе посмотрела на меня большими темно-серыми, все еще прекрасными глазами. — Кто это? Новенькая? Ну, подойди сюда, быстро, быстро! На колени, на колени и поцелуй мою руку! — Нетерпеливо топая ногами, она, размахивая, протянула мне руку.

— Не собираюсь вставать на колени, — ответила я, — но руку вашу охотно поцелую. Даже если бы вы не приказывали.

— Дура! — громко закричала Лохтина. — Умные слова из глупой головы!

— Замолчи, сатана! — гневно проворчал Распутин. — Не доводи меня до крайностей, чертовка! Ты сама дура!

Я снова вмешалась:

— Прекратите ругаться, — сказала я нетерпеливо.

Дамы за столом молчали, как и раньше, как-то странно покраснели, глаза увлажнились, дышали нервно и часто. На лице старой Головиной проступили пятна.

Распутин с любопытством повернулся ко мне:

— Почему ты защищаешь ее?

— Мне ее жаль, — ответила я.

— Я не принимаю жалость! — воскликнула Лохтина, — я одна, но я си-и-и-льная-я! День за днем я кричу одно и то же, но люди глухи и слепы!

Тут старая Головина неожиданно обратилась к Лохтиной.

— Я не понимаю, — сказала она, — почему вы специально сердите Григория Ефимовича? Разве вы не видите, как ему неприятно все это?

Вдруг Вырубова поднялась с места, подошла к Лохтиной, опустилась перед ней на колени, схватила ее руку и поцеловала.

— Ты, наконец, поняла это? — сказала Лохтина очень спокойно. Но сразу же после этого опять начала кричать:

— Не забудь, что к моей руке нельзя прикасаться. Целуй ее, целуй ее, но не пытайся дотронуться до нее! — Затем замолчала так же неожиданно, как и начала, опустила голову, немного отодвинула вуаль и принялась рассматривать сидевших у стола гостей.