В Петербурге на один из таких кутежей старца сопровождала Вера Александровна Жуковская; ее повествование прекрасно передает ту особую атмосферу, в которой пьяные оргии были неотделимы от серьезных вопросов высшей церковной политики.

« — Приходи сегодня вечером ко мне, мы будем танцевать и пить, — сказал мне как-то Распутин.

— Куда же? — спросила я.

— К моим друзьям. Ты согласна? Там будет весело!

— Хорошо, — сказала я, — я приду.

— Прекрасно! — радостно воскликнул он. — Приходи в шесть часов вечера!

Когда я появилась у него, я застала его в приемной в окружении четырех мужчин и дамы; они явно были с Кавказа. Сам Распутин был готов к выходу… Все громко говорили, перебивая друг друга, и я не могла никак понять, о чем идет речь. Несколько раз произносились слова „концессия“ и „биржа“, должно быть, на кого-то оказывалось определенное воздействие. Распутин отказывался, жестикулируя руками и тростью и бормоча свое обычное: „Ну, хорошо, сделаю, приходите завтра, у меня сейчас нет времени“.

— Ах, моя милая, ты сдержала свое слово, пришла, спасибо!

Он взял меня под руку, и мы стали спускаться с лестницы. Когда мы вышли на улицу, я увидела элегантный автомобиль, ожидавший нас. Шофер, какой-то солдат, по-военному поприветствовал Распутина, мы быстро сели в машину и отъехали.

Спустя некоторое время автомобиль остановился у высокого дома.

— Это должно быть здесь, — сказал Распутин. — Милочка, спроси швейцара, живут ли здесь П.?

Я удивленно взглянула на него:

— Вы же сказали, что это ваши хорошие друзья, а сами не знаете, где они живут!

Швейцар поспешил навстречу, проводил нас на второй этаж и позвонил. Дверь открыла полная, маленькая женщина, увидев нас, она шумно обрадовалась.

— Батюшка, дорогой батюшка! — закричала она и обняла Распутина. В прихожей к нам подошел высокий, худой мужчина и поздоровался со старцем; потом мы попали в столовую, которая, казалось, служила и гостиной, так как, кроме роскошно накрытого обеденного стола, у стены стояла софа, обтянутая безвкусным ярко-красным плюшем. На ней сидело много молодых людей неопределенного сословия, при нашем появлении почтительно поднявшихся.

Лукаво взглянув на меня, хозяйка повернулась к Распутину:

— У тебя, конечно, новая симпатия?

Григорий Ефимович громко рассмеялся, обнял меня и весело заявил:

— Одно другому не мешает! Ах, как ужасно я люблю вон эту! — С этими словами он усадил меня на софу, подвинул стол, все еще смеясь, сказал: — Теперь ты не убежишь от меня!

Вдруг я услышала тихий певучий голос:

— Сохрани тебя Господь.

Я оглянулась: в углу у святых образов склонился старый мужичонка в одежде странника.

— Ах! Вася! — воскликнул Распутин. — Как дела?

Мужичонка не ответил.

Распутин что-то пробурчал себе под нос; в дверях показался хозяин с бутылками вина в руках, он поставил их на стол и сказал:

— Устраивайся поудобнее, дорогой отец, и попробуй этот портвейн, твое любимое вино еще не принесли.

— Ну, налей, — проворчал Распутин и подвинул свой стакан. Затем он сделал глоток и протянул стакан мне. — Выпей, моя милая. Пусть говорят, что это грех, к черту грех! — Затем принялся опустошать один стакан за другим.

— Проклятые мерзавцы, — вдруг сказал он, — все время что-то хотят, но не понимают, в чем суть! — Он продолжал пить дальше.

— И в чем же суть? — осведомилась я.

Распутин наклонился ко мне:

— Это должна знать церковь, — прошептал он, хитро подмигивая мне.

— Церковь? То есть, Синод? — насмешливо спросила я.

— Ну вот, ты нашла что-то верное, к черту твой Синод! Если бы не война, видит Бог, что бы только мы не натворили! Пей! — закричал он и с силой влил в меня вино. — Пей, да ты можешь прекрасно пить! Идите сюда, — крикнул он молодым людям. — Все должны со мной выпить, идите!

Вся компания приблизилась к нему и жадно смотрела на стаканы с вином. В этот момент вошел хозяин и принес еще пару бутылок, на этот раз мадеры, любимого вина Распутина. Одновременно с ним появилась и хозяйка с большой миской жареных лещей.

— Это хорошо, — довольно закричал Распутин и принялся за еду. Он ел рыбу руками, клал большие куски в мою тарелку и гладил меня грязными жирными пальцами.

Хозяин сел напротив Распутина и воспользовался свободной минутой, чтобы спросить:

— Когда ты собираешься навестить Питирима на Кавказе?

— На Пасху, я хочу поехать на Пасху, — быстро ответил Распутин и выпил стакан вина. — Питирим хороший человек, он уж разберется. Из-за него теперь происходят споры и ссоры. Питирим принадлежит нам!

— Однако он хитрая лиса, нужно остерегаться его, — возразил хозяин. — В консистории Питирим не будет так сговорчив.

Распутину не хотелось слушать, он хлопнул хозяина по плечу:

— Эй, музыку! Начинайте. Где шампанское? Угощайтесь…

Немедленно появились два балалаечника. При первых звуках русской плясовой Распутин выскочил в середину комнаты.

— Пей до дна, но только не теряй головы! — громко пропел Распутин. — Пей, пчелка! — Он залпом осушил стакан вина, швырнул его на пол и в диком танце, ликуя и крича, закружился по комнате. Что это был за танец! В лиловой шелковой рубахе, подпоясанной красным шнурком, в высоких, до блеска начищенных сапогах, пьяный и счастливый, он танцевал вдохновенно, легко, дико вскрикивая.

От шума, звона стаканов, музыки кружилась голова, все смешалось. Распутин отбрасывал в сторону все, что попадалось на его пути, в одно мгновение середина комнаты очистилась. Затем он схватил меня, через стол вытащил на середину комнаты и закричал: «Танцуй!» Зачарованная его дикой пляской, я вихрем носилась с ним по кругу; танец становился все стремительнее, и, наконец, почти без сознания я упала в кресло. Будто в тумане я видела пылавшее лицо Распутина. Он подпевал, присвистывая и притопывая: «Барыня, барыня, сударыня барыня!»

Затем, тяжело дыша, Распутин сел на софу.

— Ну, я досыта наплясался, — сказал он, — но все-таки это не сравнимо с тем, что происходит у нас в Сибири. Весь день-деньской мы валим деревья, и что за деревья! Троим мужчинам не обхватить ствол. Когда наступает вечер, мы разводим на снегу костер и до полуночи поем и пляшем. Вот это жизнь, скажу я тебе!

В комнате стало невыносимо жарко. Один из полупьяных молодых людей сидел на ковре, другие еще играли на своих инструментах. Вдруг Распутин снова ударил по столу и показал на свой пустой стакан, тут же ему опять налили.

Пока Распутин пил, хозяин смиренно спросил его:

— Что вы думаете по поводу церковного собрания, когда оно будет созвано?

Распутин посмотрел на него и, еле ворочая тяжелым языком, ответил:

— Ты понимаешь, война… Как только мы закончим ее. Мы всегда готовы, без патриарха мы не останемся. Нужно только послать к черту войну!

— Как дела с консисторией?

Хозяин не отставал от Распутина, но тот снова вскочил и захлопал в ладоши.

— Пошла к черту эта консистория! Барыня, барыня, сударыня барыня… А Питирима, собачье отродье, мы назначим патриархом!

Юноша, сидевший на полу, на четвереньках ползал за буйно плясавшим Распутиным, звенели струны, Григорий Ефимович, будто помешанный, носился по комнате, его жадные глаза смотрели на меня.

— Сегодня ты не убежишь от меня, ты останешься со мной… Барыня, барыня, сударыня барыня… Синод, Питирима к черту!

У дверей я вырвалась от него. Я сказала, что скоро вернусь. В прихожей я с большим трудом вытащила свою шубу и поспешно ушла. Вслед мне доносились песня и слова Распутина:

— Питирим, собака, должен стать патриархом!»

Глубокая ненависть к Распутину сначала лишь тлела в кругу придворных и министров, затем проявилась в сплетнях, бесчисленных беспорядочных слухах и вспыхнула ярким пламенем в добродетельной, жеманной фрейлине, воспитательнице наследниц, возражавшей против вторжения в комнаты царских дочерей «отвратительного крестьянина». Затем враждебность приняла форму резко выраженного патриотизма, преданности государю. «Истинно русские мужи» усиленно предостерегали царя от гибельной опасности общения с Григорием Ефимовичем.