— Я не вижу моей служанки! Где она, почему не идет? На колени, на колени и целуй мои руки!

Муня Головина встала и, когда Вырубова вернулась на место, подошла к Лохтиной, склонилась перед ней и благоговейно поцеловала ей руку.

— Ну, подожди же, язычница! — вскричал Распутин. — Неужели я не найду, как избавиться от тебя, стерва? Вы обе, — обратился он к Муне и Вырубовой, — только попробуйте еще унижаться перед Ольгой! Клянусь Богом, вы больше не переступите этот порог, я выброшу вас обеих вместе с ней, презренные! Ты, ты… сволочь, когда-нибудь я найду на тебя управу…

— Бог лю-ю-ю-бит пра-а-а-вду, — пронзительно закричала Лохтина.

— Но в тебе нет правды, ты исчадие ада! — прорычал Распутин. Муня вернулась на свое место со слезами на глазах и с сильно покрасневшим лицом.

— Ты еще узнаешь меня, глупая дура! — еще раз пригрозил Распутин.

Старая Головина, чье лицо постепенно все покрылось пятнами, робко спросила:

— Григорий Ефимович, почему вы так браните Марушку?

— Почему она не слушает меня, почему она совершает грех? Она целует Ольге руки и беспрекословно подчиняется ей, ничтожной. Разве я не ясно сказал ей: не смей ничего давать Ольге! От меня она ничего не получит, ненормальная!

— Значит, я должна здесь голодать? — запричитала Лохтина. Неожиданно она успокоилась и тихо, скромно продолжала:

— Сегодня я опять ничего не должна есть? Я уже вчера ничего не ела; у меня нет денег, последние я отдала сегодня шоферу, потому что он так хорошо меня довез! Я боялась опоздать, и вот я пришла последней, хотя я хотела первой поздороваться с тобой. Теперь у меня ничего, совсем ничего нет. Сегодня день всеобщего примирения, все приходят и просят прощения у своих друзей — им дают денег на чай. Но у меня нет ничего, совсем ничего. Я голодна, два дня ничего не ела, с таким удовольствием съела бы что-нибудь. — Эти слова она произнесла чрезвычайно жалостно.

— Так тебе и надо, стерва, — спокойно сказал Распутин.

Поднялась Муня, налила полную тарелку супа из стоявшей перед Распутиным миски странной формы, похожей на таз для стирки, и протянула Лохтиной.

— Муня, ты будешь слушаться или нет? Не смей ничего давать ей, — сказал Распутин и добавил короткое, но характерное русское ругательство. Но Муня не обратила внимания, пододвинула к дивану круглый столик и поставила на него тарелку.

— Для чего это? — спросила Лохтина, указывая на корзину с гиацинтами, стоявшую на подоконнике. — Раньше здесь всегда стояли мои цветы, там лежали мои яблоки, мои апельсины! Тут стояла моя ваза, они все съели, все выбросили, подлые!

Муня молча взяла тяжелую корзину с гиацинтами, подняла ее с трудом и поставила в угол на пол, слабые плечи согнулись от усилий. Распутин повернулся:

— Что же будет дальше? Если эта сука, эта проклятая отнимет у меня Марию? Господи Боже, когда же кто-нибудь уберет из города эту мерзкую тварь? В благодарность я бы поклонился ему до полу!

Старая Головина повернулась озабоченно к Муне:

— Марушка, что ты делаешь? Почему ты сердишь Григория Ефимовича?

— Ну, мама, оставь, не говори больше об этом ничего, — почти неслышно прошептала Муня.

— Разве ты не можешь делать, что хочешь? — немедленно яростно возопила Лохтина. Она кричала все громче и отчаяннее: — Быстро возьми перо, бумагу, пиши и раз, и два, и три, я уже лечу, я лечу! Они меня схватят, схватят, и я за тебя подвергнусь мучениям! Но затем я вернусь к тебе, к тебе, под твой кров, так как ты мой, ты меня любишь, мой дорогой возлюбленный, мой бородач, мой бог, весь мой! Пиши же, пиши!

— И потом все скажут, что я выгнал тебя из города, и ты из-за меня сошла с ума. Я не хочу этого, — мрачно заметил Распутин. — Мне и так достаточно достается от женщин из-за тебя, сучка! Что мне делать с такой бешеной? Ты уже давно опротивела мне, ты изверг!

— Бог не терпит предательства никогда! Радуйтесь его воскрешению! — Лохтина снова восторженно завопила, вскочила на жалобно застонавший диван и замахала руками, словно крыльями.

Грустная дама в сером платье встала, медленно прошла мимо Лохтиной, взяла стакан чая со столика у окна и так же медленно вернулась на место.

Лохтина выпрямилась на диване, сорвала с лица вуаль и закричала Распутину, как помешанная:

— Унеси меня, ударь меня! Ругай меня как хочешь, плюй на меня! Но не позволяй им осквернять мой путь! Они не должны проходить рядом с твоей праведной сестрой! Если я у тебя, они должны молчать и слушать! А теперь я хочу спать с тобой, прямо теперь я буду спать с тобой!

— Только попробуй, сука! — угрожающе ответил Распутин, встал и принял оборонительную позу. — Только пошевелись, я отшвырну тебя к стене, ты и родных никогда не увидишь!

— Я не понимаю, — снова сказала госпожа Головина, — почему вы намеренно раздражаете Григория Ефимовича?

Лохтина повернулась и коротко презрительно ответила: „Tiens, je troue vôtre facon de poiler assez diôle, madame, vous, vous addressez ā une personne sans la nommer…“[1]

Старая Головина смутилась и делано безразлично вежливым голосом произнесла: „Mille excusses, chere Olga Wladimirowna, je n'avais aucune intention de vous offenser!“[2]

„O, de grâce, point d'excusses“[3] — ответила Лохтина просто и спокойно, как истинная светская дама, но тут же опять начала визгливо кричать и посылать воздушные поцелуи расхаживавшему взад и вперед по комнате Распутину.

Он остановился рядом со мной, указал на Лохтину и произнес с искренней жалостью в голосе:

— Ну пусть она спросит сама себя, почему она разыгрывает эту дурацкую комедию и, кроме того, клевещет на меня, будто я благословил ее на это!

— Кто же, если не ты? — пронзительно закричала Лохтина. Вдруг она начала танцевать, размахивать руками и петь: — Ты мой бог, мой спаситель! Воспоем все ему, падайте ниц!

Внезапно она заметила, что вуаль соскользнула назад и мы ее разглядываем, она мгновенно плотно закрылась, быстро спросив:

— Вы что-нибудь видели?

— Ну хорошо, делай, что хочешь, — махнул рукой Распутин в сердцах. — Я бы свернул ей шею, так она мне противна, изверг! Если бы только она убралась с моих глаз! Я ненавижу эту стерву и ее дьявольский маскарад! Она сумасшедшая, вот и все!

Зазвонил телефон. Распутин подошел к аппарату и начал обычный разговор:

— Ну да, у меня гости, я как раз пью чай. Ты придешь завтра?

Некоторое время он разговаривал с незнакомой собеседницей. Затем быстрее обычного сел на свое место и деревянной ложкой начал есть суп из миски. Некоторые дамы тоже принялись за еду. Дуня принесла огромную кастрюлю и поставила на маленький стол у стены.

— Ну, ешь же суп! — сказал мне Распутин, но я вежливо отказалась.

— Ну, хорошо, так скажи мне, — продолжал он, вытирая ладонью усы, — ты, значит, думаешь, что никого нельзя проклинать?

— Конечно, нет, — ответила я.

— Ну, хорошо, согласен, но как же я могу не проклинать Ольгу, когда из-за нее все начали называть меня Христом?

— Не Христом, а Богом, — закричала Лохтина, — ты и есть живой Бог Саваоф, живой Бог!

— Ну ты видишь сама! Вот и поговори с ненормальной, — вздохнул Распутин.

— Вы все-таки спросите ее, почему она считает вас Богом.

Распутин пренебрежительно дернулся:

— Моя душечка, я уже давно спрашивал! Если хочешь, спроси сама! Она тебе тут же ответит: из-за моих добрых дел!

— Разве достаточно делать добро, — заметила я, — чтобы считаться Богом?

— Попытайся сама образумить ее, дуру, — быстро проговорил Распутин, — можно ли вообще с ней разговаривать? Я охотно бы объяснил ей все, но это же бесполезно!

— А что она ответила?

Распутин грустно махнул рукой:

— Я спросил у нее: спит ли Бог с какой-нибудь женщиной? Есть ли у Бога дети? Но она все время отвечает одно и то же: не пытайся увильнуть, я же знаю, что ты Бог Саваоф!